Колин МАКИННЕСС.Абсолютные новички

Ну, вот. Так получается всегда, когда ты пытаешься сказать правду: они всегда хотят ее знать, и поторапливают тебя, и убеждают рассказать все, как есть, хотя твой внутренний голос против, а потом всегда злятся, когда слышат правду, и разочарованы в тебе. И вообще-то, то, что я сказал Б. Джилл, даже не было правдой: дело вот в чем, у нас с Сюз, на самом деле, ничего не было, хотя мы часто были очень близки к этому. Но даже, когда был подходящий момент, и мы оба были серьезно настроены, этого не случалось, и я не знаю, кто был причиной этому — я или она.

Я дума обо всем этом, когда выбирался из Неаполя в Лондон, к Н. Хилл Гейт. И, просачиваясь сквозь Портобелло роуд, я миновал гуляющих парами детишек, среди них было неопределенное количество маленьких Пиков и я заметил, не в первый раз, что среди совсем маленьких детей никто не знает, что такое цветные. Все, что для них имеет значение — это кулаки и мозги, а единственный враг — учитель. И пока я шел по Бейсуотер роуд, по этим двухмилевым садам, таким красивым днем (но не ночью), я думал на ходу, в то время как мои итальянские туфли несли меня вперед.

Может, Большая Джилл права, я слишком много думаю, но вид этих школьников напомнил мне о человеке, научившем меня думать, и это был мой учитель в начальной школе М-р Бартер. Я знаю, не клево говорить, что школьный учитель тебя чему-нибудь научил, но этот М-р Бартер, у него было косоглазие, именно это и сделал. Я попал ему в руки, когда мне было одиннадцать, и великолепные 1950-е только начались. Так как все школы разбомбили, когда я был маленький (чего я почти не помню, только немного летающих снарядов под конец), мне приходилось идти целую милю в Килберн парк туда, где М-р Бартер устраивал свои представления. Теперь, постарайтесь понять, ибо все так все и было.

Старый М-р Бартер был единственным мужчиной (да и женщиной тоже) из всех школ, где я обучался, пока я не завязал c этой белибердой три года назад — был единственным, кто заставил меня понять две вещи, из которых первая — то, что ты изучил, действительно имело для тебя какую-то ценность, а не было брошено не тебя, как наказание; номер два — все, что ты выучил, ты не выучил до тех пор, пока по-настоящему не врубился в это, т. е. пока не сделал это частью своего собственного опыта. Он рассказывал нам разные вещи: например, что Валпараисо — самый большой город в Чили, или, что х + у равняется чему-то там, или, кто были все эти Генрихи или Георги. И он заставлял нас чувствовать, что все эти сумасшедшие вещи действительно волновали нас, парней, каким-то образом относились к нам и были для нас ценностью. Также он научил меня относиться к книгам и умудрился дать мне понять, — даже сегодня я не знаю, как — что книги были не просто какой-то штукой — я имею в виду, просто книги — а чей-то разум открылся для того, чтобы я туда заглянул, и он привил мне привычку, уже позже, покупать их! Да — то есть настоящие книги, серьезные, в толстых переплетах, чего не понять парням с Хэрроу роуд, они думают, что книга — это фантастика или вестерн, если вообще они думают, что это что-либо.

Так как мы уже залезли в эту тему, и вряд ли кто-нибудь еще покраснеет от стыда, я также хотел бы упомянуть, что вторым главным влиянием на мою жизнь было нечто еще более постыдное, и это то, что, верьте или нет, я действительно был целых два года бойскаутом. Да, я! Ну… это просто сказка. Я попал в эту историю, когда, как и всех других детей, меня отправили в воскресную школу. Скоро я начал говорить, что мне просто приятно прогуляться в воскресенье, но каким-то образом втянулся в эти штуки насчет бойскаутов, потому что это начало меня увлекать, по следующим причинам. В первую неделю после моего поступления, состоявшегося не без помощи Папаши, старый учитель, который, как мне кажется сейчас, был просто ужасным старым педрилой, сказал, что он хотел бы, что бы мое посещение было добровольным, а не принудительным. И если бы по прошествии целого месяца меня бы это привлекло настолько, что я захотел бы приходить по собственному желанию, это и было бы доказательством. Я сказал, «да, конечно, было бы», думая, естественно, что месяц пролетит моментально, и они начали обучать меня куче всяческой лажи, которую я считал даже в том возрасте абсолютно бесполезной и смехотворной. Например, зажигать костер двумя спичками, хотя они почти ничего не стоят и их можно потратить, сколько твоей душе угодно, или как завязывать жгут на ноге у кого-нибудь, укушенного змеей, хотя в Лондоне нет никаких змей, и даже если бы они и были, и кусали, почему именно в ногу, а не в голову, или в другие чувствительные части тела? Хотя на самом деле, к удивлению всех, я не пропускал ни одного собрания в баптистской церкви с куполом из рифленого железа, потому что я действительно чувствовал, не смейтесь, что впервые я был в кругу семьи: сборище, банда, клика, к которой я принадлежал. И хотя этот ужасный учитель в его кошмарных шортах был голубой, как небо, даже еще голубее, он не приставал к нам, детишкам, и действительно удачно поучал нас моралям — можете вы этому поверить? Да! У него действительно получалось! Честно могу сказать, единственные идеи и морали, о которых я вообще имею представление, привел мне именно этот старый согбенный волчатник, главным образом потому, что, я думаю, он дал нам почувствовать, что мы ему нравимся; все мы, маленькие монстры с шероховатыми коленками, и он заботился о нас, о том, что случится с нами, и ничего не хотел от нас, кроме того, чтобы мы могли постоять за себя позже в этом большом, огромном мире. Он был первым взрослым, которого я когда-либо встречал — даже включая Папашу, который не вел себя с нами как взрослый, не использовал свою силу, а завоевывал нас своей убедительностью.

Это возвращает меня в настоящее, к моему третьему этапу — образованию, моему университету, если можно так выразиться, и это джаз-клубы. Конечно, вы можете поразмышлять, что вам нравится, а что нет в искусстве джаза, честно говоря, мне полностью наплевать, что вы думаете, потому что джаз — настолько чудесная штука, что если кто-то от этого не тащится, ему можно только посочувствовать: не то что бы я делаю вид, что врубаюсь во все по-настоящему — некоторые пластинки делают меня немым. Но самая великая вещь в мире джаза, и среди всех ребят, попадающих в него, это то, что никто, ни одна живая душа не беспокоится о том, из какому классу ты принадлежишь, какая твоя раса, какой твой счет в банке, мальчик ты или девочка, к чему у тебя есть склонности, разносторонний ли ты, и вообще, что ты собой представляешь — если тебе нравится музыка, и ты можешь вести себя нормально, и оставить всю эту лабуду за дверью джаз-клуба. В результате, в мире джаза ты можешь встретить всевозможных чудил, способных расширить твой кругозор в социальном, культурном, сексуальном или расовом плане… да в любом, в общем, если у тебя есть желание учиться. Именно поэтому, когда мне стало казаться, что вся эта тинэйджерская штуковина оказалась в руках эксбиционистов и ростовщиков, я завязал с детскими водными дырами и перешел на бары, клубы и концерты, где клубились старые джазовые чуваки.

Но именно в этот вечер мне нужно было заглянуть в тинэйджерский кабак в Сохо, чтобы встретиться с двумя своими моделями — Дином Свифтом и Печальным Парнем. Сохо, хоть и написано много всякой лажи об этом районе, я считаю, что это все еще один из самых аутентичных Лондонских кварталов. То есть, Мэйфер — это просто лучшие спекулянты, влезшие в туфли бывшего дворянства, Белгравия, как я уже сказал, это комнаты в домах, построенных, как дворцы, а Челси — ну, сами посмотрите, когда будете там в следующий раз. Но в Сохо все те вещи, о которых вы слышали, действительно происходят: то есть грех и любые странности, и бары, где незаконно торгуют напитками, и зазывалы, и друзья, вспарывающие друг другу брюхо, и, с другой стороны, уважаемые итальянцы и австрийцы, занимающиеся своим бизнесом со времен Георга Шестого, и Пятого, и даже еще раньше. И, хотя тротуар изобилует вырванными кусками, чтобы вы не совали свой нос, куда не надо, на самом деле здесь гораздо спокойнее, чем в большинстве пригородных районах. В Сохо на вас не прыгнет из-за забора сексуальный маньяк и не начнет надругаться над вами. Обычно это случается в рабочих районах.

Кофейный бар, где я надеялся найти свой дуэт, был из тех, что считаются сейчас самыми шиковыми среди юниоров — общество свиней и разгул для бездельника-тинэйджера. Я не преувеличиваю, вы увидите. Все, что вам необходимо сделать, — это арендовать помещение не дороже остальных, содрать с пола весь линолеум, отломать красивые светильники, если таковые имеются, поставить мощные столы и стулья и специально позаботиться о том, чтобы не вытирали чашки до конца, или не подметали окурки, крошки и плевки с пола. Подойдут свечи или 40— ваттные синие лампы. И джук-бокс, так, просто для декорации, потому что здесь считается наивным использовать их по назначению.

Этот экземпляр назывался Chez Nobody, и, конечно, там за разными столиками сидели Дин и Печальный Парень. Хотя оба они мои друзья, и в некотором роде дружат друг с другом, на людях они вдвоем не появляются, ибо Дин — сверхсовременное джаз-существо, а Парень — пережиток прошлого, любитель скиффла. Он обожает группы, исполняющие то, что должно означать настоящую музыку Нового Орлеана, т. е. кучки клерков из бух. отделов и помощников землемеров, посвятивших свою жизнь извлечению тех же нот, что и чудесные Креолы, выдумавшие всю эту сцену давным-давно.

Если вы знаете, что происходит сейчас в мире молодежи, вы их сразу можете различить, как моряка и пехотинца— по их униформам. Возьмем сначала Печального Парня и его трад. шмотки. Длинные, нечесаные волосы, белый, накрахмаленный до безумия воротник (скорее неряшливый), полосатая рубашка, однотонный галстук (сегодня он был красным, но завтра мог быть и темно-синим, и морским), короткий старый твидовый пиджак, очень-очень обтягивающие брюки в широкую полоску, без носков, короткие ботинки. А теперь оглядите Дина в версии парня-модерниста. Гладкая стрижка колледж-боя с прожженным пробором, опрятная белая итальянская рубашка с круглым воротничком, короткий римский пиджак, очень безупречный (два маленьких отверстия, три пуговицы), узкие брюки «ни-встать-ни-сесть», с низом максимум в 17 инчей, пятнистые туфли, и белый макинтош, лежит рядом с ним сложенный, тогда как у Печального был сосискообразный зонт.

Сравните их и сделайте выбор! Я бы еще добавил, что их девчонки, если бы они здесь были, могли бы продолжить картину: девушка трад. парня — длинные немытые волосы, длинная челка, может быть, джинсы и большой свитер, может быть, цветастое, никогда не красивое платье, похожее на грязное пятно. Девушка современного парня — колготки без швов, туфли-стилетто на высоких каблуках, коротенькая нейлоновая юбочка, блейзер, прическа под эльфа, лицо бледное — цвет трупа с розовато-лиловым оттенком, много макияжа.

Я сел рядом с Печальным Парнем. Он ел пирожное и выглядел настолько ужасно, насколько мог, прыщавый, неглаженный и нестиранный, но у него была пара самых хорошеньких глаз, какие вы когда-либо видели — коричневые, смешные, привлекательные. Выразительные, одним словом, ибо сам Парень не особенно много выражается — он говорит предложениями по 4 слова в каждом.

— Добрый вечер, Парень, — сказал я. — Произошла маленькая катастрофа.

Он просто уставился на меня, как рыба, подняв брови, но не высказывая при этом любопытства.

— Ты припоминаешь те снимки, которые я сделал — ты был поэтом Четтертоном, а твоя девчонка — Вдохновением, завернутая в какую-то нейлоновую сеть?

— Ну? — отозвался Пацан.

— Все в порядке, мой клиент не бунтует, но я проявил пленку, и твоя девка вышла слишком расплывчато.

— Не должна быть такой?

— Нет, подразумевается, что она должна быть неясной, но ее должно быть видно под этой нейлоновой сеткой. Ну? Я ожидал, что она будет двигаться.

— Заплатишь нам за второй раз?

— Конечно, М-р Болден. Но я не смогу ни за что заплатить, пока не отдам снимки М-ру x-y-z.

— Кто он?

— Клиент.

Печальный Парень вытер свой нос и сказал:

— Клиент без задатка?

— Без. Просто нужно сделать, М-р Парень, все это снова, чтобы получить наши деньги. Ты можешь привести партнершу?

— Не знаю, не знаю, — сказал он. — Звони сегодня вечером, я скажу тебе.

Он встал, не показывая своих чувств, что было довольно героическим поступком, потому что вот он, трад. ребенок, среди тинэйджеров в одиночестве, во время процветания все еще живущий как бомж, богемный, тощий и даже, наверное, голодный, но все еще не спорящий о бабках. Если бы он спорил, он получил бы от меня немного, но торговаться, когда грязь падает тебе на голову, не входило в его традиционную идеологию. Когда Печальный Парень прошел мимо Дина к выходу, Дин Свифт посмотрел на него и прошипел: "Фашист! ", что Парень проигнорировал. Эти Современные джаз-парни действительно относятся к трад. реакции.

Дин подошел и сел рядом со мной. Я должен объяснить, я не видел Дина несколько недель, хотя он моя любимая и самая успешная модель. Специализация у Дина необычная — позирует он всегда полностью одетым, но каким-то образом умудряется выглядеть порнографично. Не спрашивайте меня, как! В студии, как только он орет: «Готов! „, я нажимаю на“пуск», и выглядит он довольно обычно, а потом, когда все проявлено, пожалуйста: вот он — неприличный. Снимки Дина продаются, словно горячее мороженое среди пьяных женщин со слишком большим сердцем и слишком большим количеством свободного времени, и даже моя Ма, когда она увидела некоторые его фото, была под впечатлением — он выглядит чертовски доступным, этот Дин. Она действительно хотела встретиться с ним, но Дин Свифт этим не интересуется, главным образом из-за того, что он наркоман.

Если у вас есть друг-наркоман, как у меня Дин, вы скоро откроете для себя, что нет никакого смысла обсуждать с ним его привычку. Также бесполезно, как и обсуждать любовь, религию или те вещи, что вы чувствуете лишь тогда, когда вы их чувствуете. Дин, а я предполагаю, что и все его друзья-наркоманы, убежден в том, что это «мистический образ жизни» (слова Дина), а вы и я, те, кто не втыкают горячие иголки в свои руки, просто проходят сквозь нее, пропуская абсолютно все стоящее в жизни. Дин говорит, что жизнь — это только жизнь. Ну, я согласен с ним, она действительно такая, но мне кажется, самый большой кайф — попытаться прожить ее трезво. Но попробуйте сказать это Дину!

Я не видел его долгое время потому, что он где-то отсиживался. Это часто случается с Дином, ибо он нередко вламывается в аптеки, и так как он очень сильно страдает от того, что он отрезан от мира и от того, что этот мир ему может предложить, ему не нравится, когда начинается разговор про это. Но в то же время ему нравится слышать от вас, что его вновь рады видеть, так что действовать нужно по обстоятельствам.

— Приветствую тебя, эсквайр, — сказал я, — не видеть долгое время ты. Как твоя-моя поживает? Рассказать не хотеть?

Дин улыбнулся своей уставшей от мира улыбкой.

— Не правда ли, эта забегаловка воняет? — сказал он мне.

— Ну, конечно, Дин Свифт, так оно и есть, но что ты имеешь в виду — воздух или вообще атмосферу?

— И то, и другое. Единственная цивилизованная вещь здесь, — продолжил Дин, — это то, что можно сидеть.

Дин посмотрел на слонявшихся вокруг продуктов юности, словно надзиратель в концлагере. Я должен объяснить, что у Дина, несмотря на то, что сам он недавно был тинэйджером, по щекам струятся аллеи грусти, и он носит пару обрамленных сталью очков (он снимает их, когда позирует), поэтому Дин выглядит кисло и печально. (Свифтом его зовут из-за умения моментально исчезнуть при виде полиции. Ты разговариваешь с ним и вдруг — бац! Он исчезает. ) Я уже мог предвидеть, что Дин, тощий и язвительный, собирается вернуться к своей любимой теме под названием «кошмарные тинэйджеры».

— Погляди на этих безусых микробов! — провозгласил он достаточно громко, чтобы услышали все. — Погляди на существ из колясок, уже строящих планы и что-то замышляющих!

И действительно, в его словах была истина, потому что ребята, склонившиеся над столами, были похожи на каких-то заговорщиков, строящих планы уничтожения своих старших собратьев. Когда я расплатился, и мы вышли на улицу, даже здесь, в Сохо, оплоте взрослой мафии, можно было увидеть приметы небеззвучной тинэйджерской революции. Магазины пластинок с их чудесными обложками в витринах, самая оригинальная вещь в нашей жизни, а внутри — дети, покупающие гитары и тратящие целые состояния на песни из Лучшей Двадцатки. Магазины рубашек и бюстгальтеров, с кинозвездами, смотрящими из витрин, где продаются все те тинэйджерские шмотки, которые я вам описывал. Салоны причесок, где детей часами истязают завивкой. Магазины косметики, чтобы семнадцатилетних, пятнадцатилетних, даже тринадцатилетних девочек превратить в бледных, выскобленных, испорченных дам. Скутеры и пузатые автомобили, управляемые детишками, которые несколько лет назад толкали по асфальту игрушки. И куда бы вы ни попали — везде кофейные бары и затемненные подвалы, набитые детками, просто шепчущимися, словно пчелы в улье в ожидании прибытия великолепной пчелы-матки.

— Понимаешь, что я имел в виду? — сказал Дин.

И девчонки, в аллеях, в этот летний полдень! О, небеса! С каждым годом тинэйджерская девушка мечты все молодела и молодела. И наконец-то, вот они — словно дети, в лучших нарядах своих модных тетушек— и вдруг ты осознаешь, что это уже больше не игра, что эти девчонки действительно серьезно настроены. А свои стрелы они направляют не столько на тебя, одного из парней, пока их легкие, милые, энергичные ножки несут их по асфальту, а на гораздо более взрослых чуваков, вполне созревших, в чьи глаза они и смотрят самоуверенно, гордо давая понять, что здесь нет ошибки.

— Маленькие мадам, — сказал Дин.

— Попал в точку! — ответил я.

Вдруг Дин Свифт неожиданно остановился.

— Скажу тебе, — сказал он, натягивая на глаза свою бейсболку в полоску, как флаг США, — скажу тебе вот что. Эти тинэйджеры перестали быть рациональными, думающими человеческими существами, и превращаются в безмозглых бабочек совершенно одинакового размера и цвета, летающих вокруг одних и тех же цветков в одном и том же саду. Да! — произнес он группе ребятишек, щебетавших ломающимися голосами. — Вы всего лишь кучка бабочек!

Но они не обратили никакого внимания на Дина, потому что именно в этот момент…. В своей машине ручной работы, со своими инициалами на номере, мимо промчался самый последний из певцов-любимцев тинэйджеров, вместе со своим братом, своим композитором, своей девчонкой и своим Личным Менеджером, так что не хватало только его Мамы. И все детки махали ему руками, и юный талант помахал им, в свою очередь, и все на несколько секунд попались в сети славы.

— Певец! — прокричал Дин ему вслед. — Ха-ха!

Он стоял на проезжей части, жестикулируя вслед удаляющемуся автомобилю. Внезапно он свернул за угол, и мне пришлось догонять его. Дин посмотрел назад через плечо, схватил меня за руку и ускорил шаг. «Ковбои», — объяснил он.

Я тоже посмотрел назад.

— Они не показались мне похожими на ковбоев, — сказал я Дину.

Но сказать такое было равноценно тому, чтобы сказать какому-нибудь эксперту в Хаттон Гарден, что эти камни вряд ли являются бриллиантами.

— Вот что я тебе скажу, — с жаром начал Дин. — Я могу учуять легавого в темноте, в ста футах от меня, с завязанными глазами. И, кстати, — снисходительно продолжал он, — те не видел? Те двое были в штатском, но ботинки-то у них были залатанные!

Это очень много значило для Дина.

— Не нравятся тебе легавые, не так ли? — спросил я его.

Дин несколько замедлил свой шаг.

— Единственное, что в этих ублюдках есть хорошего, — сказал он вежливо, — это то, что они сплотились в одну силу. Только представь, во что превратился этот мир, если бы эти монстры крутились бы среди нас без всяких отличительных знаков!

Бедный старый Дин! Он действительно ненавидит закон, но в отличие многих из нас он не боится его, на самом деле не боится, хотя с ним не раз обходились как со спичечным коробком. Естественно, все его занятия всегда приводили его к конфликту с ковбоями, — т. е. чудо-целитель, инструктор по танцам, вышибала в клубе, консультант по частной собственности и сиделка для пожилых леди.

К этому времени мы уже достигли «Фронта», как девчонки, занимающиеся бизнесом, называют самую оживленную улицу города, и здесь Дин прошептал:

— Мне нужно как можно скорее вмазаться, и мне нужно новое кое-что для моего кое-чего.

Так что мы вошли в ближайшую же аптеку.