|
ХИППИ В РОССИИ
Начало формирования «системы» датируется в При¬балтике, Ленинграде,
Москве и некоторых других круп¬ных городах страны концом шестидесятых
годов, когда в общий поток нового молодежного течения под дейст¬вием
ряда разноплановых и разномасштабных факторов начали вливаться массы
юных нонконформистов.
Решающим фактором, обусловившим развитие «си¬стемы», стала конкретная
общественно-политическая си¬туация, сложившаяся к тому времени в
стране. Вот как излагает свои личные впечатления Виктор В.,
ленинград¬ский журналист, плотно соприкасавшийся с «системой» той поры:
«Мне кажется, причина в том, что был застой. Когда период оттепели
миновал и старшее поколение молодежи захлебнулось на полуслове, то
новое еще и рта открыть не успело. Надо было что-то делать. Мы хорошо
видели, что то, что еще вчера было можно, се-годня уже нельзя. Есть
старое выражение, хорошо применимое к той ситуации: «Плетью обуха не
перешибешь». Все видели, как яркие личности, не хотевшие в жизни и в
творчестве стричься под стан¬дартную гребенку, зачислялись в диссиденты
и растаптывались. И в тех условиях для нас был лишь один мощный вариант
сохране¬ния самого себя — аутсайд. То есть сохранение и выращивание
самого себя как личности вне заболевающих общественных струк¬тур. Иными
словами: «Я не хочу в этом участвовать, я не хочу участвовать в том,
что здесь происходит». Это началось с конца шестидесятых, и «система»
была крайним выражением неучастия в застое общества, в этом бардаке.
Поначалу в большой степени это было интересное движение. Вначале
появился так называемый «Центр» — «Сайгон», «Бом-бей». Вообще,
насколько я себе это представляю, идеи хиппи шли из Прибалтики в
Ленинград и затем дальше, в Москву, потому что московская «система»
долгое время была намного грязнее ле¬нинградской, тем более —
прибалтийской. Это сейчас начались не¬которые перетасовки. Еще когда я
был в десятом классе — это было в 1970 году, — я столкнулся с
совершенно «системным» чело¬веком из Прибалтики, который ездил по Союзу
и проповедовал идею «системы» В основе лежали Евангелие — с одной
сторо¬ны, Восток — с другой. «Не убий, возлюби ближнего своего, как
себя самого» и Восток. Это был очень светлый парень: далеко не глупый,
одухотворенный, очень спокойный и мягкий. Когда я столк¬нулся с
московской «системой», с «олдовыми» — людьми с боль¬шим стажем, — я
понял, что это на много порядков ниже. Сейчас положение дел несколько
изменилось. Вообще тогда у них в При¬балтике это было подемократичнее.
Возможно, в силу общего куль¬турного уровня. Я думаю, не случайно под
Ригой на Гауе ! начали собираться все эти знаменитые слеты. Сейчас это
уже выродилось неизвестно во что, а тогда это были в полном смысле
слова съезды.
Многие прошли через наркотики. Человек видел, что вокруг лажа.
Взрослея, переставал верить словам взрослых. Он видел, что красивые
слова в газетах, телепрограммах, на кумачовых ло¬зунгах, в устах
родителей и «воспитателей» не соответствуют дей-ствительности, что это
— ложь. Он избирал неучастие.
Видов неучастия очень много. Можно было состоять в комсо¬мольской
организации, платить взносы, ходить на собрания с книж¬кой в руках и
читать стихи, пока там лидеры справляют свои ри¬туалы и плодят гнусные
бумажки, и уходить.
Можно было уйти в религию или Восток. В принципе, для многих даже не
имело значения — куда. Большая часть людей, конечно, шла на компромисс
в этом аутсайде. Они выбирали для себя профессию, оставлявшую свободное
время. Человек искал для себя тот маленький винтик, который ему было не
очень обремени¬тельно крутить. И не было уже мысли о том, нужно это
кому-нибудь или не нужно. Общество в целом начало играть в ненуж¬ные, с
их точки зрения, игры. Хотя очень многие мучались своей ненужностью. Но
выполняя какие-то минимальные обязанности, они имели в остальное и
довольно-таки большое свободное время возможность почти свободной жизни.
Если человек не выдерживал, срывался, показывал нутро — его выкидывали
на улицу и «система» становилась его основным жизненным центром,
образом жизни. Кстати, это порой приводило к хорошим результатам.
Возьмите, к примеру, Гребенщикова, ко-торый сейчас руками и ногами
открещивается от «системы». Ну, это он сейчас так делает, от сытой
жизни, дорвавшись до кормуш¬ки. А когда его в восьмидесятом выгнали с
работы и из комсомола? Не случись этого, продолжал бы себе тренькать на
гитаре, петь песенки, заниматься своими делами и одновременно работать.
И все это бы было очень мило и спокойно».
Виктор В. достаточно точно, на наш взгляд, обрисо¬вал обстоятельства
формирования интеллектуального ядра «системы», конгломерата думающих
личностей, ор ганически не приемлющих фальшь и лицемерие обще¬ства,
озабоченных поиском альтернативных ценностей, альтернативного образа
жизни и ищущих свою среду общения.
Помимо обстоятельств «отечественного» происхожде¬ния, в конце 60-х —
начале 70-х на нашу молодежь силь¬ное влияние начинают оказывать,
по-видимому, и некото¬рые глобальные факторы, связанные с общим
измене¬нием стиля жизни мирового сообщества — социокультур¬ными
последствиями НТР. «Представьте себе молодого человека, выросшего в
большом городе со всеми его ат¬рибутами: множество людей и ощущение
муравья в му¬равейнике, винтика в машине, одиночества в толпе, бы¬строе
развитие средств массовой информации, все обо всем знают, никого ничем
не удивишь, значительное ус¬ложнение человеческих отношений, отдаление
людей от таких понятий, как честь, достоинство, дружба, предан¬ность...
Так вот мне кажется, что совершенно закономер¬но молодой человек нашего
времени, взрослея посте¬пенно, осмысливая мир и общество людей, находя
свое место в этом мире, проходит такое «негативное» состоя¬ние... В
громадных городах это чувство у молодежи осо¬бенно остро, много людей —
труднее общение, больше отдаленность людей друг от друга, в конечном
итоге большему количеству людей надо прокричать, что ты уже есть, что
ты уже не маленький и можешь принимать решения», — пытается сегодня
проанализировать свои ощущения пятнадцатилетней давности один из бывших
советских хиппи.
Достаточно сильно проявлялось и стремление мо¬лодежи к автономизации,
разграничению своего и более старшего поколений. «Мы были
максималистами. Хип¬пизм не нравился старшим. Именно поэтому он
нравил¬ся нам», — утверждает другой экс-хиппи.
И все же, почему из всего, что не нравилось старшим, был выделен,
избран именно хиппизм? Ведь в опреде¬ленный момент он принял характер
повального увлече¬ния, моды!
Нам думается, что стремительное распространение этой моды было
подготовлено общей ситуацией. С од¬ной стороны, за длинные волосы и
широкие брюки в тот момент уже нельзя было загреметь куда-нибудь на
Колыму. С другой же стороны... Одним из последствий усиливающейся
консервативности общественной жизни стало положение, при котором
государственные и общественные органы, вся система «формальных»
социаль¬ных институтов страны не могли предложить входящим во взрослую
жизнь массам юношества ничего нового, яр¬кого, своеобразного,
оригинального — ничего такого, что могла бы поднять в качестве знамени
своего поколения молодежь. В результате взгляды юношества естествен¬ным
образом обратились на Запад, где вовсю громыха¬ла «молодежная
революция», происходили какие-то не¬обычные, порой просто захватывающие
дух события.
«Отцы» не только не могли предложить новым по¬колениям новые ориентиры,
они не только сдерживали попытки юношества реализовать себя в сферах
произ¬водства, общественной жизни, быта. Один из самых па¬губных
моментов — они не учли новых социально-пси¬хологических закономерностей
поведения юной поросли.
Результат был налицо: мода «на ихний хиппизм» охватила в крупных
городах довольно-таки пестрый кон¬тингент людей. Здесь была
сравнительно узкая группа молодой интеллигенции, способной воспринять и
пере¬осмыслить основы мировоззрения хиппи. Здесь были ме¬ломаны,
«зациклившиеся» на роке, и просто любопыт¬ные, тяготеющие ко всему
новому подростки. В одном котле варились идейные противники
«лицемерного со¬циалистического общества» и активисты-общественни¬ки;
ребята, потерявшие надежды на «приличное» буду¬щее и маменькины сынки,
позволяющие себе безнака¬занно самые экстравагантные выходки. Наверное,
са¬мой типичной в среднестатистическом смысле фигурой этого
конгломерата в то время стал студент.
Для этой категории молодежи хиппизм, по призна¬нию одного из таких
студентов, «был одновременно фор¬мой протеста против неискренности,
способом самоут¬верждения и модой. И еще—игрой, где в любой момент
можно было сказать: «Чур-чура!» — и вернуться домой, и, изголодавшись,
наброситься на только что снятый с плиты обед, и, надев приличный
костюм, отправиться в театр или в кино...»
В этой среде до определенной поры великолепно чув¬ствовало себя и
зарождающееся племя фарцовщиков, к восьмидесятым годам обособившееся и
сбившееся в да¬леко отстоящую от «системы» группировку мажоров. Однако
заметное на глаз размежевание «системы» и мажоров произойдет позднее. В
начале семидесятых, по на¬шим наблюдениям, хиппи и фарцовщики еще
выглядят одинаково, тусуются почти в одних и тех же местах, хо дят на
одни и те же рок-концерты, болтаются вместе в студенческих общагах,
разговаривают на одном и том ж§ сленге. Более того, на начальном этапе
хиппи и фарцовщики были даже нужны друг другу. Первые получали через
вторых столь необходимые им джинсы, пластинку и т. д., создавая для
любителей наживы, определенный рынок.
И все же трудно согласиться с К. Г. Мяло, утверж¬дающей на страницах
«Комсомольской правды» и вы« пущенного «Молодой гвардией» в 1987 году •
сборника «Отклик», что у нас «хипстерство сразу, парадоксаль¬ным
образом связало себя с атрибутами, которые никак не могли считаться
доступными наименее состоятельным слоям нашего общества. Напротив, для
приобретения «хипповых» вещей стали требоваться немалые средства
(джинсы за 200 рублей по карману далеко не всем). Более того, появились
особые каналы в виде валютных магазинов, ездящих за границу или имеющих
иной до¬ступ к дефициту родственников и знакомых, а затем и черный
рынок. Тем самым был сломан исходный посту» лат хиппизма — постулат
«добровольной бедности». Внешняя атрибутика здесь губительным образом
извра¬тила содержание, так что рухнул не только идеал бед¬ности — исчез
самый пафос демократизма».
Очевидно, что за этой оценкой советских хиппи не стоят реальные факты.
В начале семидесятых джинсы, скажем, в Ленинграде стоили 40 рублей, в
середине се¬мидесятых — рублей 70—80. Для студентов, не говоря уже о
рабочей молодежи, их приобретение в то время было вопросом не столько
денег, сколько знакомств, во¬влеченности в субкультуру. Подскочили же
цены на джинсы тогда, когда они понадобились иным слоям об¬щества, и не
претендовавшим на «постулат доброволь¬ной бедности» и «пафос
демократизма». Вот тогда «си¬стема» от них и отказалась. Дорого одетый
«системный» человек — факт совершенно невероятный. Конечно, и се¬годня
есть немало людей, играющих в «хиппи». Но де¬лают они это не в
двухсотрублевых джинсах.
Следует отметить, что даже на раннем этапе хиппиз¬ма спекулянты не
пользовались в этой среде уважением. Их терпели, с ними сосуществовали,
ими пользовались, но не более. У наиболее серьезной, думающей части
хип¬пи уже в то время отчетливо фиксируется равнодушие в отношении к
материальной стороне жизни. Но вот проходит время, и кое-кто из
носивших в на¬чале семидесятых расклешенные джинсы, меняет цен¬ностные
ориентиры, впитывает новые потребительские стандарты. Пройдет десяток
лет, и сформируется замет¬ная прослойка молодежи, не желающая в жизни
знать ничего, кроме удовольствий.
А что же хиппи? Их больше не видно. Не видно до определенного момента.
Подавляющее большинство мо¬лодежи, захваченное первой волной хиппизма,
по про¬шествии иноземной моды лучше или хуже, но все-таки вписывается в
общество. Длинноволосые, на долгое вре¬мя перестают кого-либо
интересовать: «Это уже устаре¬ло, вчерашний день...» Ко второй половине
семидеся¬тых хиппизм представляется «нормальной» части об¬щества чуть
ли не далеким прошлым. Ведь на Западе »то — анахронизм, от некогда
могучего течения остались лишь жалкие мутноватые ручейки. У нас же в
это вре¬мя, как известно, хиппи нет и быть не может «потому, что не
может быть никогда».
Однако, как позднее оказалось, исчезла лишь пери¬ферия отечественного
движения, его многочисленные, но поверхностные, в определенном смысле
случайные адеп¬ты. Часть ядра не изменила своим воззрениям, лишь отойдя
на время в тень. Мода уходит, но общественная ситуация, подпитывающая
хиппизм, поставляющая кад¬ры в «систему», все более изменяется в худшую
сторону. Новые подрастающие поколения единомышленников на¬чинают
окружать ветеранов движения особым внимани¬ем, почетом.
Постепенно образуется институт «олдовых» и «пио¬неров» — некая
совершенно неформальная вертикальная структура сообщества, своего рода
системные «отцы» и «дети». Кстати, разница в возрасте может быть вполне
соответствующая. По отношению к пионерам «системы» олдовые ведут себя
по-разному. Многие включены в су¬ществующие общественные отношения
(работа, более-менее обычная семья, дети и т. д.) и проявляют свою
олдовую хипповость лишь в сфере своей личной духов-ной жизни, которая
протекает замкнуто. Среди пионе¬ров ходят легенды о совершенно
обособленных тусовках «настоящих олдовых», однако конкретных фактов
подоб¬ного рода нам не удалось найти. Реально функциониру¬ющие
«горизонтальные» по возрасту сообщества, созда¬ваемые людьми одного
поколения, — пионерские. По существу, это -среда подростков, не
нашедших себе ол дового лидера. Там же, где есть олдовые, — вокруг них
стайкой вьется и пионерия.
Эта картина воспринимается людьми по-разному. Са¬ми «системные» пишут в редакцию одной из ленинград¬ских газет так:
«У ряда народностей и племен Африки, Южной Америки, Океа¬нии существует
обряд инициации. Это введение подростка во взрос-лую жизнь. В детстве
юные представители племени наделены все¬возможными привилегиями: они не
добывают пищу, почти не ра¬ботают по дому, они всеобщие баловни. Но
приходит срок, и из¬балованные подростки изымаются из семей. На год их
поселят в обособленном доме и под наблюдением взрослых будут готовить
ко взрослой жизни. В этой подростковой общине, на языке науки
называемой «комьюнитас», все равны между собой. Формальных лидеров не
существует, да и взрослые наставники имеют не столько власть, сколько
авторитет старейшин. Таким образом, «комьюни¬тас» — это промежуточный
этап в жизни подростка. По его окон¬чании подросток приобретает статус
взрослого члена племени, приобретает новые обязанности и права.
Наши юные граждане в детстве находятся в том же положе¬нии, что и юные
папуасы. Наши «тусовки» — тот же «комьюнитас». Их основная заслуга
состоит в воспитании у ребят навыков нор¬мального человеческого
общения. Посмотрите на формальные моло¬дежные организации, просто
оглянитесь вокруг, и вы увидите, что отношения между людьми слишком
часто строятся по принципу субординации или по принципу «Ты—мне, я —
тебе». Посмотрите на работу комсомольских организаций, особенно
школьных. Чаще всего это не коллективы ровесников-единомышленников, а
жестко структурированные отряды, где приказы начальства не
обсужда-ются. Перестройка в комсомоле только начинается, а
неформаль¬ные объединения уже много лет удовлетворяют потребность
моло¬дежи в человеческом общении на основе равноправия и взаимного
уважения. В наибольшей степени это относится к «тусовкам» хиппи, у
которых существует культ сердечности и дружелюбия, к тому же «олдовые»
люди сродни авторитетным племенным старейшинам. Но большинство молодых
людей не остаются на «тусовках», проходят через них и вступают в мир
взрослых, обладая бесценным даром — умением общаться с людьми».
При взгляде же «снаружи» олдовые нередко пред¬ставляются некими
злоумышленниками, сбивающими с пути истинного не имеющих к тому
серьезных причин детишек. На наш взгляд, основываясь на подобных
оценках, нельзя улучшить существующее положение. По¬нятно, что соблазн
списать все на некий враждебный элемент «подоночного типа» очень велик.
Изолировать их, подлых, отправить на стройки — и дело с концом... Но в
подонках ли дело? Подонки, конечно, в этой сфере встречаются (как и в
любой другой, может быть, даже немного реже, чем в обществе в целом,
правда, стати¬стикой подобного рода мы не владеем). Время от вре¬мени
за олдовых начинают себя выдавать все новые и новые проходимцы. Их, как
правило, быстро разоблача¬ют. Но все же существенно поживиться хоть
чем-то ма¬териально здесь неимоверно труднее, чем, скажем, на
кооперативном поприще или в системе государственной торгозли, в
общепите и т. д. Интеллектуальный прохо¬димец в «систему» скорее всего
не пойдет, малоинтеллектуальному там «не светит». Тип же «лидера
подоноч¬ного типа», сознательно и лицемерно растлевающего ма¬лолетних
ради собственных низменных интересов, в реальности найти почти
невозможно. Любая фальшь я лицемерие быстро разрушат его авторитет.
Думается, дело здесь не в злокозненности олдовых, а в потребности
юношества идти за ними. Как верно пи¬шет тот же В. Т. Лисовский, в
«стремлении уйти от ор¬ганизованных форм общения».
В этой связи симптоматично, что в последние годы стало очень модным
создавать «системные» семьи. «Си¬стемная» семья — это игра, которую
играют всерьез. Там есть «мамы» и «папы», «братья » и «сестры».
Бабу¬шек и дедушек пока не бывает. «Семейственность» носит скорее
духовный, чем материальный характер. Жить вместе, тем более
поддерживать интимные отношения между «родителями» в такой семье вовсе
не обязатель¬но. Это — исключительно неформальное сообщество, в котором
«родительское» начало проявляется прежде всего в заботе о духовной
жизни «детей». Со стороны это иногда выглядит очень забавно. Пионер
может изб¬рать себе «мамой» и «папой» мало знакомых между со¬бой людей.
Или «мать» может быть года на 3 старше «ребенка». Очень похоже на
детскую игру в «дочки-ма¬тери». Но иронизировать по этому поводу не
приходит¬ся. Обретает ли «семейственность» в «системе» форму
сов¬местной жизни, позволяет ли старшим глубоко влиять на младших или
принимает сугубо игровой, почти гро¬тескный характер — истоки ее одни и
те же. Очевидно, что нужда юной части «системы» в наставниках,
руко¬водителях не отпала. Просто для «системников» родные папа с мамой
эти функции на сегодня не способны вы¬полнять, так же, как и школа,
ПТУ, комсомол и дру¬гие «ответственные» социальные институты. Было бы
иначе — не пытались бы мы сегодня возлагать ответ¬ственность за
«разрушение семьи» на «лидеров подоноч¬ного типа».
Сами лидеры «системы» это отлично понимают, ули¬чая своих критиков,
осознанно или неосознанно закрывающих глаза на «системное» положение
дел. Вот что пишет А. Подберезский (Сталкер) в статье «Куда и по¬чему
зовет «труба»:
«Но как же в этом случае, говоря о болезни, можно утверждать, что она
«невозможна, беспочвенна» у нас? Ведь согласно марксистско-ленинской
философии, которой, без сомнения, придерживаются критики «системы»,
любое общественное явление, яв¬ление общественного сознания имеет под
собой объективную ос¬нову. Ныне уже просто наивно полагать, что в
данном случае эта основа находится вне нашего общества — ведь пришедшая
с За¬пада мода на хиппи давно схлынула, а списывать существование и
рост «системы» на происки наших идеологических противников сегодня,
по-моему, просто смешно... Возьмите среднего представителя нашей
молодежи и спросите его, чьи дей¬ствия ему кажутся более симпатичными:
комсомольца, читающего по бумажке... или «системного» человека...
Боюсь, что ответ будет не в пользу первого из них. Чрезмерная
бюрократизация молодеж¬ных организаций — да и не их одних — неизбежно
порождает у молодежи неприязнь ко всяким организованным формам
дея¬тельности. Другая причина болезни — рост потребительских настроений
в нашем обществе. Представьте себе воспитанного на луч¬ших образцах
мировой литературы подростка, который внезапно обнаруживает у себя дома
то самое мещанство, которое беспо¬щадно высмеивалось в его любимых
книгах. Легко списывать собст¬венную вину на «волосатых подонков».
Гораздо труднее спросить себя: «Почему же я не смог наладить контакт со
своим собствен¬ным ребенком?» И еще труднее дать себе прямой и честный
ответ на этот вопрос».
Отечественный истэблишмент не просто проигрывает лидерам «системы»
дискуссии подобного рода. Слабость позиций в дискуссиях приводит к
потере влияния на юно¬шество. Видимо, понять притягательность «системы»
ку¬да полезнее, чем ее неумело бранить, вешать ярлыки.
Обратимся к деталям биографий некоторых конкрет¬ных пионеров «системы».
Вот девятнадцатилетний ленин¬градский сторож Саша по кличке Снюсь. Для
него хиппи — «идеал человека». Саша — весьма неглупый, очень начитанный
юноша. Шекспира, к примеру, непло¬хо знает в подлиннике. Держится в
компании скромно, деликатен в общении. С детства увлекался литературой.
Окружающие это замечали, считали его талантливым. Рос без отца. Мать
свою очень любит, считает замеча¬тельным, но неправильно жившим
человеком. Слишком близко, дескать, принимала к сердцу всю ту
официоз¬ную ложь, которая' засоряла эфир. Поступил в педаго¬гический
институт, но быстро из него «вылетел» — учиться было неинтересно,
возникло ощущение бес¬смысленности бытия. А тут еще влюбился и был
отверг¬нут... В итоге — «глубокая депрессия, ощущение полной выбитости
из колеи». В «потерянном» состоянии слонялся по городу. Бывшие приятели
по институту про¬ходили мимо, словно не замечая: кому он нужен,
неудач¬ник этот... «Но были люди — не прошли мимо, — рас-сказывает
Саша. — Вписался на один флэт. Там было много разговоров о том, чтобы
махнуть в Ялту. Я сов¬сем ушел из дому, когда получил повестку о
призыве в армию. Это меня окончательно обломало». После не¬скольких
месяцев шатания по стране (Крым, Москва) Саша вернулся в Ленинград и,
пройдя медицинское об¬следование, получил «белый билет». Теперь живет
дома, старается не расстраивать мать. Дескать, «с ней — бе¬да, нет
морального права причинять таким людям зло. Приятнее быть жертвой, а
тут чувствуешь себя пала¬чом». «Что меня привлекает в «системе»?
Отсутствие жестокости, грубости», — говорит он.
Другой ленинградский пионер — симпатичный, уве¬ренный в себе
восемнадцатилетний мальчик по имени Антон утверждает, что в «систему»
его привела тяга к общению: «Надо было с кем-то общаться. В школе (я
учился в Купчино') класс был отвратительный, хуже подонков. Вещи стояли
над ними. У некоторых — чуть ли не патологическое желание сделать
гадость другому, морально угнетать других из-за своих комплексов. В
ше¬стом классе у меня еще были порывы заступиться за слабого, за
девочку. К девятому это уже как-то атрофи¬ровалось, потому что вокруг я
видел лишь культ силы, низкую культуру».
Киевлянке Натали было 24, когда она разошлась с мужем. Он был, по ее
словам, сильным человеком, энер¬гично и удачно делал карьеру. Дом —
полная чаша. На семейное благополучие не жалея сил работали и он, и
она. Но в один «прекрасный» вечер она застала его с другой. За
последующие сутки, которые она в шоковом состоянии провела у своих
родителей, он до нитки обчи¬стил всю квартиру, оставив ей на память
голые стены. Заниматься накопительством «по новой» ей не захоте¬лось.
Напротив, она пришла к убеждению в бессмыс¬ленности «разменивания жизни
на шмотки». И вот она — в «системе». Много читает, тусуется, ездит по
стране, принимает единомышленников у себя. Квартира оформлена скромно,
но со вкусом. Деревянная мебель сделана руками друзей, на полу и стенах
— рукоделие. На самом видном месте — портрет Джона Леннона в траурной
рамке...
Разные люди, разные в общем-то «исходные позиции», одинаковый на
сегодня итог. Есть и одно одинаковое обстоятельство в жизни каждого —
вхождению $ «систему» предшествовало несчастье или, как минимум,
глубокая неудовлетворенность какой-то из сторон бы* тия. Похоже, что
они не очень счастливы и сегодня. «0$ них веет несчастливостьо. Вот в
этом, пожалуй, и состоит главное различие между нами и ними. Мы
«хиппповали» и были при этом счастливы, А они — нет», пишет Михаил
Володин после общения с представителями «системы» в Минске, сравнивая
сегодняшнюю «си¬стему» с хиппи 70-х. На это обстоятельство обращают»
внимание многие исследователи «системы». Оно же пронизывает
художественное творчество пипл, легко читается меж строчек «системных»
дневников:
«До дня рождения осталось два дня.
Ну и что?
А вот: слава богу, что я еще живу, не сошел с ума, способен думать...
Впрочем, последнее, может быть, и ни к чему.
Иногда становится грустно, иногда — слишком смешно. Ино» гда тянет покончить со всем этим одним махом.
Просто один шаг, и уже больше ни о чем не жалеть.
Никогда.
«Еще не меркнет свет,
Пока горит свеча, — как пел Макар. — Еще не меркнет свет...» —
написано аккуратным детским почерком на полях школьной тетради. И тут же, чуть ниже, менее твердой рукой и крупнее:
«Пока не меркнет? Меркнет...»
Тем же мироощущением дышат страницы юношес¬кого письма:
«Мы постоянно хватаемся друг за друга, как будто еще можно спастись.
Вот она, наша с тобой никому не интересная, никому не нужная, дрянная
жизнь. Самое горькое, что всех и все теряю, не приобретаешь же ни фига.
Чертовски тошно. И все вокруг только хамят и издеваются. «Защитнички»
наши — милиция, бабульки на лавочке, каждый прохожий, каждый столб,
каждая дубина...»
То же — в «системной» поэзии:
А я на улицу пойду,
Оставив сигареты дома...
Возьму беду и прикурю
От смело-огненного клена.
И душу кружит вальс тоски,
Я упиваюсь своей болью...
Как брошенные старики,
По городу деревья бродят.
(М. Г. Куракина) : '
И это — не игра в тоску, не деланно-картинное «упиванье своей болью»,
свойственные иногда цветущей юно¬сти. Налицо доминирующий для общности
тип миро¬ощущения.
Несмотря на естественную для молодости смену на¬строений, общий фон
прослеживается все же довольно-таки отчетливо. Наиболее красноречивый в
этом плане документ — «Голос Ротонды». Ротонда — сленговое обо¬значение
подъезда старинного петербургского дома. Шесть колонн поддерживают
купол. Чугунная лестница вьется на второй этаж. На стенах ■— остатки
фресок и свежие надписи — карандашом, мелом, фломастером. Строчки из
стихов и песен, торопливые признания в люб¬ви, неспешные философские
рассуждения, отчаянные по¬лузаклинания — коллективная исповедь сотен
людей, избравших это место для повседневных встреч, общения под
неторопливый перебор гитарных струн, плечом к плечу на ступеньках:
— Как мало на земле Людей!
— А ты Человек?
— Давайте встретимся 15.7.87 утром в 11.00.
— Хочу убить в себе самолюбие.
— Не убивай.
— Божья коровка, улети на небо, здесь дают котлетки
только тем, кто в клетке.
— Следуй своей дорогой, и пусть люди говорят, что угодно!
— Пусть это будет моей клятвой в верности, пусть я пьян, но я люблю тебя.
— Я рад встретиться с теми, кто любит и верит, по субботам 20.00—22.00
— Жизнь скучна.
— Я объявляю этот парадняк безъядерной зоной!
— Реор1е, мне плохо без вас.
Саша Ксилофон.
— Все, что я хочу, — это ты.
Б. Г.
— Нас научили тихо, мудро жить,
сеять пшеницу и молиться богу,
а достоин ли этого наш бог, а, господа-граждане?
— Жить — вот, что поставил на знамени я.
И с солнцем расстанусь едва ли. Из кожи была прежде шкура моя. Теперь же она из стали, у
Уленшпигель
— Каждый сам себе Диверсия.
— НЕАУУ МЕТАЬ
— Если на свете нет любви, зачем же жить?
— Что делать, если хочется невозможного?
— Верните мне мое прошлое, мои разбитые мечты.
— Кто ты? Я хочу помочь тебе!
— Может я смогу что-то сделать для вас?
— Поиск тепла — наш диагноз!
— Боги смеются над вами, люди!
— Я не надеюсь ни на что, но может свершится чудо и ты позвонишь мне.
— Искать надо сердцем. Зорко только сердце, самого главного глазами не увидишь.
А. Сент-Экзюпери.
— Мы верим в победу коммунизма! Кто против?
— В 16 лет я уже не верил, что что-то будет.
— Верь мне!
— Брат, я внимаю тебе!
— Бог един. Мы с тобой одной крови, человек, и это кайф! •— (Зпге Реасе А Спапсе!
— Люди, любите друг друга пока не поздно!
— Мне плохо одной. Помогите.
— Сегодня, 18.03.87 в 14.00 снесли дом, где умер Есенин. Это было СТРАШНО!
— Ничто не слишком.
Пункер.
— Все люди братья!
— На свете так много учителей, а учеников мало. Учений много, а истин...
Гораций.
— Люди, помогите мне понять жизнь, не отрешаясь от нее.
— Я же умею любить, почему же я один???
...И новые, новые надписи. Голоса людей, которые хотят, чтобы их
выслушали и услышали. И чей-то воп¬рос: «Что-то не слышу я счастливых?»
И чей-то ответ: «Счастливые сюда не ходят...»
|
