|
В своих поисках героев поколения мы подошли к типу хипстера. Это
enfant terrible*,
вывернутый наизнанку. В согласии с духом времени он старается отомстить конформистам исподтишка... С хипстером нельзя беседовать откровенно,
потому что главное для него — это остаться в
стороне от общества, которое, по его ощущению,
стремится подчинить каждого своим меркам. Хипстер курит марихуану, так как
онапозволяет ему испытать ощущения, о которых
понятия не имеют "добропорядочные".Он может
щегольнуть широкополой шляпой или курткой до самых колен, но предпочитает
существовать незаметно. Среди хипстеров не редкость музыканты-джазисты, но мало художников и почти не бывает писателей. Чтобы прокормиться, хипстеры становятся мелкими ворами, бродягами, иной раз помогают
устроителямкарнавалов, а то попросту шатаются по
Гринич-вилледж, перебиваясь случайными
заработками, однако некоторые из них сумели сделаться комическими актерами
на телевидении или кинозвездами, так что числятся среди вполне обеспеченных
(покойный Джеймс Дин 1, к примеру, тоже принадлежал к
хипстерам, даже был их героем)... Велик соблазн назвать хипстеров
инфантильной молодежью, как сделали бы психологи, однако этот инфантилизм по
своему духу есть знак времени. В хипстере нет ничего наполеоновского, он
никому не навязывает своей воли, довольствуясь собственным магическим
всевластием, от которого не удается освободиться, поскольку еще не пытались
понять его природу... Являясь в своем поколении единственным
бескомпромиссным нонконформистом, хипстер обладает неявной, но мощной
притягательностью для приспособленцев, с жадностью читающих в газетах о его
преступлениях, о его не признающей правил джазовой музыке, о его жаргоне,
наполненном словами-символами, вызывающими сиюминутный отклик.
1
Наверное, нам никогда не удастся до конца понять, какой
психологический шок вызвали репортажи о концлагерях и об испытаниях атомных
бомб, подсознательно воздействовавшие почти на всех, кто жил в те годы.
Впервые за всю историю цивилизации, а может быть, вообще впервые в истории
нас принудили существовать, подавляя в самих себе знание того, что
проявление личности, пусть едва заметно выраженное, или движение идеи, хотя
бы микроскопическое, равно как полное отсутствие и личности, и идей,
обрекают угрозе смерти, словно бы мы являлись не более чем объектом неких
статистических подсчетов, учитывающих каждый сохранившийся зуб и каждый не
облетевший волосок, но не отменяющих самого факта
--------------------------
* Шокирующая личность (фр.).
гибели — безвестной, безгеройной, бестриумфальной, вовсе не такой, которая
пробуждала бы мысль о достоинстве, становясь осуществившимся последствием
серьезного выбора, сделанного нами самими, а скорее обрушивающейся на нас,
подобно deus ex machina*, представшему в газовой
камере или пораженномрадиацией городе; а
поскольку все это свершалось в гуще цивилизации — той, которая вдохновляется фаустовскими порывами подчинить себе природу,
научившисьуправлять временем и овладев механикой
социальных причин и следствий, —поскольку все это
происходило в гуще экономической цивилизации, основывающейся на уверенности, будто время на самом деле можно превратить в субъект
нашей воли, поэтой вот причине душа проникалась
неотступной тревогой, заставлявшей воспринимать
жизнь как нечто беспричинное, раз беспричинной стала смерть, а время,
лишившеесясвязи причин и следствий, видеть
остановившимся.
Вторая мировая война оказалась
зеркалом человеческого удела, ослеплявшим
каждого, кто отваживался в это зеркало заглянуть. Ибо если десятки миллионов
былиубиты в концлагерях из-за того, что
сверхдержавы с их вечно неразрешимыми
противоречиями и всегдашней несправедливостью мучались не то агонией, не то родовыми схватками, то как же было человеку не удостовериться, что
созданное имобщество, сколь бы несовершенным и
искаженным подобием его самого оно ниявлялось,
остается тем не менее его созданием, продуктом коллективного людского творчества (или, по меньшей мере, результатом коллективных усилий
прошлого), а раз общество проявило себя силой столь для него гибельной, мог
ли кто бы то ни было игнорировать самые отталкивающие подозрения насчет
своей собственной природы?
Хуже того. Теперь едва ли кто-нибудь мог сохранить мужество, чтобы
оставаться личностью и говорить собственным голосом, так как навсегда ушло
время, когда удобно было сознавать себя причастным к элите в силу своих
радикальных взглядов. Человек понял, что всякий раз, высказывая несогласие,
он оставляет в залог саму свою жизнь, и могут потребовать платежей, когда
настанет период открытого кризиса. Поэтому не приходится удивляться, что нам
выпало жить во времена покорности и подавленности. Изо всех пор американской
жизни доносится запашок страха, и мы страдаем всеобщим упадком духа. За
немногими исключениями явленные нам примеры отваги были одинокими примерами,
которые подают одиночки.
2
Вот на этом блеклом фоне и возникло явление: американский экзистенциалист —
хипстер, человек, сознающий, что в условиях, когда сообщество принуждено
жить под страхом мгновенной смерти от атомной бомбардировки, или
сравнительно быстрой смерти от рук Государства, представшего как
l'univers concentrationaire**, или медленной смерти от конформизма, удушающего всякое бунтарское, всякое
творческоепобуждение (ученым, изучающим рак,
потребуются годы, чтобы понять, до какойстепени
пагубно воздействует подобное состояние на деятельность разума, и сердца, и печени, и нервов), в условиях, когда уделом человека XX столетия
становится жизньпод угрозой смерти, начиная с
отрочества и до безвременной старости, в таких
условиях единственной жизненосной позицией, разумеется, оказалась та,
котораятребует принять мысль о смерти, живя с
ощущением ее поминутной близостии отделясь от
обществ и порвав со своими корнями, чтобы отправиться в не знающее предуказанных маршрутов путешествие, подчиненное бунтующим
императивам личного человеческого "я". Иными словами, независимо от того,
признаем ли мыжизнь преступной или нет, суть
нашего выбора сводится к поощрению психопатологического начала в личности и
погружению в те сферы бытия, где безопасность
оборачивается скукой, а значит, болезнью, и человек существует лишь в
настоящем,безграничном настоящем, которому
неведомы ни прошлое, ни будущее, ни память,ни
расчет, а оттого оно обязывает личность следовать по избранному пути до последнего предела, противопоставляя собственную духовную энергию
всеммалым и серьезным кризисам, испытывающим его
мужество, всем непредугаданным осложнениям, омрачающим его
повседневность, и оставаясь верным своему решению,
------------------------------
* "Бог из машины"; непредвиденное обстоятельство (лат.).
** Вселенная концлагерей (фр.).
требующему не отклоняться от избранного пути ни в чем. Никем не
сформулированная сущность хипстеризма, его психопатологическая
притягательность заключены в знании того, что нежданные триумфы умножают
способность постижения нежданных феноменов, а поражения, ложные поражения,
иссушают тело и дарованную человеку энергию, пока личность не оказывается
замкнутой в темнице чужих понятий и привычек, чужого разочарования, тоски,
тихой безнадежности и саморазрушительной ярости с ее ледяным дыханием. Ты
либо хипстер, либо добропорядочный (альтернатива, которую начинают постигать
все новые поколения, вступающие в мир американской реальности), ты либо
бунтарь, либо конформист, либо пионер, прокладывающий собственную тропу на
диком Западе американской ночной жизни, либо пленник добропорядочности, как
тисками придавленный тоталитарными наростами на теле американского общества
и, хочешь не хочешь, вынужденный прилаживаться. потому что без этого
невозможен житейский успех.
Тоталитарное общество крайне сурово испытывает человеческое мужество, а в
обществе полутоталитарном это испытание становится еще более трудным,
поскольку чувство тревоги в нем сильнее. Ведь если человек стремится
остаться человеком, отваги, превосходящей всякую меру, требует от него чуть
не каждый небанальный поступок. И оттого не случайно, что хипстер ведет свою
родословную от негра, который уже два столетия обитает на грани между
тоталитаризмом и демократией. С другой стороны, хипстеризм как жизненная
философия потаенных сфер американского бытия, видимо, многим обязан джазу,
стремительно вторгшемуся в культуру, чтобы оказывать неочевидное, но
всестороннее воздействие на поколение, росшее под знаком авангарда, —
послевоенное поколение искателей приключений, которые, кто осознанно, кто
силою диффузии, впитали в себя уроки разочарования и отвращения,
господствовавших в 20-е годы, уроки времен мирового кризиса и мировой войны.
Разделяя общее неверие в ценности того круга людей, у которых много денег и
реальный контроль над многими вещами, они испытывали почти столь же стойкое
неверие и в обладавшие прочностью монолитов идеалы уверенного в себе самца,
крепко налаженной семьи, образцовых отношений между мужчиной и женщиной.
Интеллектуальные истоки этого поколения можно проследить, вспомнив, как
много для него, каждая по-своему, значили такие фигуры, как Д.Г. Лоуренс,
Генри Миллер и Вильгельм Рейч 2, но в столкновении с
реальными фактами жизни еще более пригодной для него оказывалась немудрящая
философия Хемингуэя, когда тому удавалось преодолеть свой снобизм парвеню и
гурманство позера: в скверном мире, повторял он снова и снова, невозможны ни
любовь, ни милосердие, ни добро, ни справедливость, если человек утрачивает
мужество, — и разве не об этом свидетельствовала действительность? А еще
более отвечало умонастроению этих искателей приключений хемингуэевское
кредо: то, что вызывает у тебя ощущение блага, по этой причине и есть Благо.
Так что не приходится удивляться, отчего эта вот часть поколения потянулась
к опыту негра, когда она о себе заявила во многих городах Америки — в
Нью-Йорке, разумеется, и в Новом Орлеане, и в Чикаго, в Сан-Франциско,
Лос-Анджелесе, а также в таких американских городах, как Париж и Мехико. А в
таких местах, как Гринич-вилледж, тройственный союз приобрел завершенность:
человек богемы и юный правонарушитель сошлись лицом к лицу с негром, после
чего хипстер стал фактом американской жизни. Марихуана стала для этого союза
брачным свидетельством, а отпрыском оказался язык хипстера, особое арго,
передавшее отвлеченные состояния и чувства, знакомые всем, кто исповедовал
хипстеризм. Приданое культуры в этом черно-белом браке принадлежало негру.
Любой желающий выжить негр должен с первого своего дня на земле приучить
себя к опасности, и ничто в мире для него не станет несущественной мелочью,
поскольку всякий раз, как он выходит на улицу, у него нет никакой
уверенности, что он не подвергнется насилию. То, что для среднего белого
выглядит как гарант безопасности — мать, дом, семья, работа, —для миллионов
негров остается даже не насмешкой, а хуже, мнимостью. Перед негром открыта
простейшая из альтернатив; жить либо в постоянном унижении, либо под вечно
накаленной угрозой. При таком положении, когда паранойя столь же необходима
для выживания, как ток крови, негр сумел сохранить свою жизнь и начал
духовно расти, потому что всюду, где мог, следовал велениям своей физической
природы. Каждой клеточкой своего существа сознавая, что жизнь есть война, и
только война, негр (при всех допустимых
133
исключениях) редко мог себе позволить считаться со сдерживающими
нормами цивилизации, и в целях самозащиты он прибег к примитивности,
жил в безмерном
настоящем, жил ради своих загулов в субботу вечером, жертвуя пирами
духа во
имя более для него обязательных пиров тела, а созданная им музыка
донесла
особое качество негритянского существования, таящуюся в нем ярость и
бесконечные оттенки радости, и жажды, и тоски, и злобы, и судорожного
напряжения, и жестокой боли, и отчаяния, и крика в минуту оргазма. Ибо
джаз
— это и есть оргазм, музыка оргазма, прекрасного и отвратительного, —
оттого
она стала внятной всем, оттого, даже разжиженной, искаженной,
изуродованной,
почти задушенной, сохраняла в себе нечто от искусства, и как бы ее ни
приглаживали, она осталась самым простым и понятным способом выразить
те
самозарождающиеся экзистенциальные состояния, которые были внятны и
некоторым белым; она была истинно художественным явлением, потому что
говорила: "Я чувствую вот так, а теперь вот так чувствуешь и ты".
И
является новая разновидность искателей приключений, созданная городской
реальностью порода людей, слоняющихся в ночи с надеждой что-то свершить и
принимающих кодекс поведения черных, который лучше всего отвечает сути их
собственного существования. Хипстер вобрал в себя экзистенциальные начала
негра, и мы можем без ущерба для точности назвать его белым негром.
Чтобы стать экзистенциалистом, надо обрести понимание самого себя, своих
желаний, своего гнева и тревоги, своей тоски — чем она рождена, что могло бы
ее утолить. Человек слишком цивилизованный сделается экзистенциалистом лишь
ради моды и изменит этой позиции, когда мода пройдет. Настоящий
экзистенциалист (пусть Сартр этого не признает) — это по необходимости
человек религиозный, сознающий свое "назначение", в чем бы оно ни
заключалось, ибо жизнь, направленная верой в необходимость действия, —
жизнь, построенная на признании, что главный побудительный фактор
существования есть поиск, чьи цели полны смысла, хотя и таинственного; вести
такую жизнь невозможно, если эмоциями, которыми она движется, не руководит
глубокое убеждение. Одни французы с их отчужденностью от сферы
бессознательного, превосходящей все пределы отчуждения, могли принять
экзистенциальную философию, не поддержанную реальным переживанием: право же,
одни французы, объявив подсознание фикцией, могли вслед этому посвятить
столько сил постижению тончайших ходов сознания, микроскопических, почти
неуловимых сенсуальных frissons* ментального
становления, чтобы в итоге создать теологию атеизма и тем самым прийти к
выводу, что в мире абсурда экзистенциальный абсурд наиболее достоверен.
В
споре между атеистом и мистиком атеист представляет жизнь рациональную,
недиалектическую жизнь; поскольку смерть ему видится пустотой, он, хотя бы
испытывая тоску или отчаяние, все же способен желать только продления жизни
и гордится тем, что собственным слабостям и усталости он не позволил
перерасти в романтическую грезу о смерти — ведь поклонение смерти слишком
легко могло бы развиться при таком устройстве воображения в некую смысловую
упорядоченность и моральную систему.
Однако для мистика подобного рода мужественность почти ничего не значит.
Мистик поймет атеиста, жалующегося на свою слабость, он не отрицает, что и
сам мистицизм порожден отчаянием. А все же... все же самое для него главное
в том, что он выбрал существование, проникнутое ощущением смерти, и не для
атеиста, но для него смерть составляет неотъемлемый опыт, тогда как атеист,
старательно избегающий бездонных глубин отчаяния, поставил себя в положение,
когда о сути опыта судить невозможно. Наиболее веский аргумент, которым
всегда располагает мистик, состоит в самой интенсивности его интимного
переживания, ибо то, что открывается в этом переживании, слишком необычно,
чтобы с этим совладал любой рационалистический анализ: ведь никакие
"океанские приливы и отливы", и уж, разумеется, никакие скептические
редукции не могут объяснить
того, что для мистика стало реальностью куда более осязаемой, нежели
реальность, постигнутая узкорационалистичной логикой. Для мистика логично
то, что открыто интимным постижением возможностей, таящихся в смерти. И то
же самое можно сказать об экзистенциалисте. Как и о психопате. О юродивом, о
матадоре, о
---------------------------
* Движений (фр,).
134
любящем. Общее всем им заключается в обжигающем чувстве текущего, да, именно в этом накаленном сознании, пробужденном в них чувством различных
возможностей,которые таит в себе смерть. В том
состоянии, когда человек способен жить, лишь
постоянно соприкасаясь со смертью, сокрыта бездна тягостного, но компенсация та, что таки»- люди знают, как много любой момент заряженного
электричеством настоящего содержит в себе и хорошего и плохого для них, для
ихпризвания, их любви, их действий, их
потребностей.
Бросающаяся в глаза общность
настроений в среде хипстеров, происходящее
там религиозное возрождение, которое не кричит о себе, — результат вот этого
знания, но особенно притягивает, тревожит, возможно, даже шокирует в этой
среде то,что она сумела примирить начала
несочетаемые, жизнь созерцательную и жизнь,
кипящую действием, оргиастичность и мечту о любви, страсть убивать и страсть созидать, а в итоге возник смутный, романтический и тем не
менеезаряженный энергией взгляд на бытие, когда
каждый мужчина, каждая женщинапостигнуты как
индивидуумы, которые свершают свой неповторимый путь, поминутно чувствуя и
жажду движения вперед, и влечение к смерти.
3
Может быть, плодотворно
взглянуть на хипстера как — в философском смысле —
на психопата, как на человека не просто стремящегося постичь опасные
императивысвоей психопатологии, но кодифицировать
по меньшей мере для себя самого все теисходные
начала, которые конструируют его внутренний мир. Если так, то хипстер, конечно, психопат, но не только психопат, а и отрицание
психопатологии, ибоему ведома самовлюбленная
отчужденность философа, эта поглощенность неуловимыми мотивами собственных
поступков, которая не имеет ничего общего с нерассуждающим напором истинно
одержимых. В нашей стране, где число психопатов что ни год увеличивается на миллионы и на каждом шагу легко различить
отпечатки воздействия общепринятой культуры со всеми ее противоречиями (секс
для неегреховен, но секс для нее и составляет
эквивалент рая), как бы все располагаетк
появлению этого психопата, отрицающего одержимость, — того, кто, исходя из собственного своего духовного состояния и из укорененной в нем
уверенности,что бунт его справедлив,
руководствуется радикальными представлениями об
универсуме, сразу же отделяющими его от обыкновенных психопатов с их
невежеством,реакционными наклонностями и
сомнениями в самих себе. Претворив постигнутое
подсознанием во вполне осознанное знание о мире, хипстер изменил и характер своих устремлений: ему более не нужна сиюминутная победа, он грезит о
большем, огрядущей своей власти, а это черта
цивилизованного человека. Впрочем, тутесть
нестираемое различие. Ведь хипстер — тот же первобытный человек, находящийся среди необъятных джунглей и только осмысливший такую
ситуациюс философической изощренностью; поэтому
цивилизованные люди никогда непоймут, что
притягивает в подобной позиции. Есть, по самому скромному подсчету, десять миллионов американцев, у которых просматриваются
психопатологические черты, но найдется, видимо, не более ста тысяч тех, кто
воспринимаетсебя хипстерами; зато эти сто тысяч
составляют элиту со всей потенциальноприсущей
элите категоричностью, и они создали собственный язык, который
инстинктивно воспринимают в своем большинстве подростки, так как
свойственноехипстеру интенсивное переживание
бытия отвечает и жизненному опыту подростка,и его
страсти к бунту.
Прежде чем продолжать наши
размышления о хипстере, очевидно, следовало
бы кое-что пояснить относительно душевного состояния психопатов или, говоря медицинскими терминами, личностей психопатологического типа. По
причинам,не сводящимся к лексической близости
понятий, многие, включая даже приверженцев
психоанализа, склонны считать, что психопат — тот же сумасшедший. В
действительности же это полярно противоположные категории. Сумасшедший — это признанно больной, чего никак нельзя сказать о психопате; сумасшедший
почтивсегда не способен снедающей его прострации
дать выход в физических проявленияхярости, тогда
как психопат, если перед нами крайнее проявление этого типа, вообще не способен сдерживать свое тяготение к насильственным действиям.
Сумасшедшийобитает в столь призрачном мире, что
происходящее в тот или иной момент
135
егожизни не может для него обладать особенно
реальным смыслом, тогда как дляпсихопата едва ли
и существует реальность более значительная, чем лица, голоса, бытие тех конкретных людей, среди которых он в данную минуту находится. Вот
какописывают психопата Шелдон и Элинор Глюк 3: "Психопат... отличен от индивидуума, погружающегося в "истинное безумие" или только выкарабкивающегося из
этогосостояния, тем, что прочно и упорно
придерживается своих антиобщественныхвзглядов и
поведенческих норм, а также отсутствием галлюцинаций, самообманов, маниакальной приверженности каким-то идеям, растерянности,
дезориентированности и прочих тягостных признаков психоза".
Покойный Роберт Линднер4,
один из немногих знатоков проблемы, в книге
"Бунтарь без цели: гипноанализ криминально ориентированного психопата"
следующим образом подходит к определению данного типа: "Психопат есть
бунтарь без цели,поборник действия, не признающий
лозунгов, революционер, лишенный программ;иными
словами, его бунт устремлен к целям, удовлетворяющим его одного; он не способен прилагать усилия на благо других. Вся его
деятельность,какими бы внешними мотивами она ни
обосновывалась, имеет истинной целью
удовлетворение сиюминутных потребностей и желаний, испытываемых им самим... Подобно ребенку, психопат не может ждать вознаграждения в будущем, и
эта чертапринадлежит к числу его наиболее
устойчивых, универсальных характеристик.Он не
может ждать эротического вознаграждения, которое, согласно условностям, должно прийти лишь после длительного преследования, предшествующего
самомуакту наслаждения, поэтому он склонен
насиловать. Он не может дожидаться, пока
общество в процессе своего развития достигнет нужной стадии, чтобы
предоставить емупрестиж; эгоистическая
амбициозность побуждает психопата вызывающими действиями добиваться, чтобы
его имя фигурировало в заголовках. В истории любого психопата красной нитью
проступает действие этого механизма безотлагательного удовлетворения своих
желаний. Этим объясняется не только логика его поведения, но и тяга к насилию, свойственная его поступкам".
Но даже Линднер, самый проницательный
и непредвзятый из всех исследовавших поведение психопата, не выказал
готовности отнестись к нему с симпатией,признав,
что психопат, возможно, представляет собой крайнее и небезопасное проявление формирующегося нового типа личности, способного, еще до
того какзавершится XX век, сделаться наиболее
органичным выражением человеческойприроды. Ведь
психопат лучше других приспособлен для того, чтобы по собственному разумению преодолевать взаимоисключающие пределы и насилия, и любви, которые нам навязаны цивилизацией, а если вспомнить, что далеко не
каждый психопатпредставляет собою крайний случай
и что к психопатам до той или иной степени
принадлежат множество людей, включая политических деятелей, профессиональных военных, газетчиков, ведущих собственные колонки, популярных
комментаторов,художников, джазистов, девиц по
вызову, педерастов, а также половина работающих на
телевидении, в Голливуде и в рекламном бизнесе, легко удостовериться, что
ужеи сейчас этот тип оказывает свое достаточно
широкое воздействие на культуру.
Почти каждый психопат или
частичный психопат примечателен тем, чтостарается
выработать в себе новую нервную организацию. Обычно мы довольствуемся той организацией, которая сложилась в нас с детства и вобрала в себя,
словнозамкнув неким кругом, все противоречия,
отличавшие родителей и среду, в котороймы
вращались с ранних лет. Оттого большинству из нас приходится воспринимать настоящее и будущее посредством рефлексов и ритмов, доставшихся в
наследствоот прошлого. Не просто "мертвый груз
понятий прошлого", но сама нервнаяорганизация,
бездейственная, а нередко и устарелая, сковывает наши возможности соответствовать тем новым перспективам, которые могли бы быть
благотворны длядуховного роста.
Почти на всем протяжении
новейшей истории достижимой оставалась "сублимация", которую приходилось оплачивать тем, что мы могли выразить лишь малую толику самих себя, — во всяком случае, выразить с интенсивностью. Но
сублимациянаходится в зависимости от разумного
хода истории. Если же коллективнаяжизнь какого-то
поколения приобретает слишком насыщенный темп, "прошлое", посредством которого принадлежащие к этому поколению определяют
характерсвоего функционирования в мире,
становится не тридцатилетней, а, скажем, 100-летней или 200-летней давности. А поэтому нервная организация вынуждена
выдер-
живать такие
перегрузки, когда сублимация с компромиссами исключена, тем более что столь
ей необходимые ценности среднего сословия в наше время фактически
обанкротились, перестав существовать в качестве ценностей, не вызывавших ни
сомнения, ни противоречивых чувств. В период такого рода кризиса, созданного
убыстрившимся ритмом истории и упадком ценностей, невроз все заметнее
теснится психопатией, а авторитет психоанализа (еще десять лет назад
сулившего стать безоговорочно доминирующим учением) падает, поскольку
обнаруживается коренная и природная его неспособность излечивать пациентов,
чья натура сложнее, опыт богаче и жажда приключения острее, чем у самого
аналитика. На деле психоанализ в наши дни слишком часто становится не более
чем психологическим кровопусканием. Пациента не столько лечат, сколько учат
взрослому поведению, а его подростковые фантазии, которые надлежит выразить
сполна, сами собой изживаются, натолкнувшись на бесстрастную реакцию врача.
В итоге многие пациенты всего лишь подавляют в себе во имя "успокоения" свои
самые выразительные
качества и пороки. Воистину не исцеление, а истощение — у пациента все
становится меньше: дурные наклонности, но и добрые тоже, талант, воля,
страсть к разрушению, страсть к созиданию. Тем 'самым он обретает
способность подстроиться под путаные, а то и невыносимые нормы общества,
которое прежде всего и ответственно за его психоз. Он выучивается
приспособлению к тому, что ненавидит, так как утратил саму интенсивность
чувства ненависти.
Психопат — это общеизвестно — с большим трудом поддается анализу, ибо
фундаментальным свойством, определившим все главное в его личности, является
стремление жить согласно своим подростковым грезам, и в этой решимости,
возможно, есть нечто инстинктивно мудрое, особенно если вспомнить, как
непривлекательна альтернатива, к которой склоняют психоаналитики. Ведь
существует определенная процедура изменения собственной личности, и на этой
процедуре построен весь психоанализ: если хочешь переменить свои привычки,
нужно вернуться к их истокам и к моменту их зарождения, а психопат,
предавшись этому занятию, должен вновь пройти всю дорогу, увенчанную
гомосексуализмом, оргиастичностью, наркоманией, насилиями, грабежами,
убийствами, — для него подобные жестокости составляют параллель к не менее
жестоким и часто безвыходным противоречиям, постигнутым им.в детском и
юношеском возрасте. И если ему достает мужества честно осознать схожую
ситуацию, когда он к ней готов, появляется шанс действовать так, как никогда
прежде он не действовал; ища умиротворения своей тоске, он, коль скоро удача
от него не отвернется, способен отыскать некую символическую замену своей
потаенной жажде инцеста. Давая выход тайно в нем живущим подростковым
побуждениям, он может ослабить напряжение, ими создаваемое, и тем самым
освободиться в достаточной мере, чтобы стала возможной хотя бы некоторая
корректировка его нервной организации. Подобно неврастенику, он ищет
возможности заново проделать весь путь взросления, однако психопат знает,
что для него намного лучше активно выразить свои запретные побуждения, чем
исповедоваться в них перед доктором за дверьми кабинета. Психопат чаще всего
амбициозен, слишком амбициозен, чтобы обменять свои искаженные представления
о возможных жизненных триумфах на унылое спокойствие, даруемое привычкой к
беседам с аналитиком. Оттого его направляемое ассоциациями путешествие в
прошлое приобретает форму спектакля, разыгрываемого в театре сегодняшнего, и
существует он ради тех острых ситуаций, когда чувства столь раскрепощены,
что в отличие от всегда пассивного пациента психоаналитиков он способен в
действии постичь истинные свои склонности и возможность их менять. Сила
психопата в том, что он знает (тогда как большинство из нас лишь
догадываются), что для него хорошо и что плохо, причем именно в те минуты,
когда укорененная и уродующая привычка подвергается слишком сильному натиску
не соответствующего ей опыта, так что возникает шанс изменить ее, преодолеть
негативный и пустой страх, предпочтя ему открытое действие, пусть даже — тут
я стараюсь воспроизвести логику психопата в крайнем ее выражении — это страх
перед самим собой, а действие будет заключаться в убийстве. Психопат — тот,
кому достанет смелости, — убивает из-за необходимости дать выход собственной
жажде насилия, ибо если он не способен выплеснуть свою
ненависть, значит, не способен и любить, а тогда его бытие оказывается
скованным беспощадным его отвращением к самому себе за проявленную трусость.
(Конечно,
137
южно предполагать, что не такая уж отвага требовалась, допустим, двум
18-летним хулиганам, избившим до смерти владельца кондитерской лавочки, да и
само это действие, даже следуя логике психопата, едва ли окажется хоть
отчасти целительным для свершивших убийство, потому что жертва уж никак не
являлась соразмерной им. Тем не менее некая отвага нужна была и здесь,
поскольку убивали не просто 50-летнего торговца, а еще и некое социальное
установление, частную собственность, на которую как на принцип прежде всего
посягнули убившие, тем самым вступая в совсем иные, чем прежде, отношения с
полицией и осложняя собственное существование новым элементом опасности. То
есть эти хулиганы своим действием бросали вызов тому, что им было неведомо,
и сколь ни брутален сам совершенный ими поступок, его нельзя квалифицировать
как трусость.)
По самой же сути, драма психопата определена тем, что он взыскует любви. Не
в том смысле, что ищет партнера, а в том, что жаждет оргазма более
апокалиптического, нежели тот, обычный. Для психопата оргазм — это терапия;
всем своим существом он ощущает, что истинный оргазм есть освобождение
таящихся в нем возможностей, а недовершенный — тот яд, от которого он
погибнет. Но в своем искании психопат становится воплощением крайних
противоречий общества, сформировавшего его характер, и апокалиптический
оргазм нередко оказывается такой же химерой, как чаша Грааля, ибо и в сфере
собственных потребностей психопата, и в сфере императивов, равно как
расплата за них знакомых людям, среди которых проходит его жизнь, повсюду
густыми завязями и бурными побегами доминирует насилие, так что, очищаясь от
него в том или другом поступке, психопат условиями существования оказывается
перед необходимостью очищаться от него снова и снова, пока драма,
разыгрывающаяся в его судьбе, не начинает напоминать притчу о лягушке, с
гигантскими трудами взобравшейся по стене колодца на несколько футов, только
чтобы опять упасть на дно.
Однако вот что еще нужно сказать об этом искании истинного оргазма: если
живешь в цивилизованном мире и тем не менее не можешь вкусить нектара
культуры, так как парадоксы, на которых основывается цивилизация, требуют,
чтобы оставался лишенный культуры, отчужденный осадок человеческого
материала, то логика, побуждающая к сексуальным отклонениям того, кто по
своим психологическим корням принадлежит этому осадку, заключена в
предоставляемом такой позицией хотя бы проблематичном шансе сохранить
физическую цельность, пока сохраняется жизнь. Оттого не приходится
удивляться, что более всего тип психопата укоренен среди негров. Ненавидимый
окружающими и оттого ненавидящий себя, негр не мог не познать на себе всю ту
моральную опустошенность цивилизованного бытия, которую люди порядочные
именуют только аморализмом, злом, нравственной
черствостью, садизмом, коррупцией духа, саморазрушением. (Фактически все это
синонимы. В зависимости от телескопа, который выбирает для себя та или иная
просвещенная клика, чтобы обозревать мир, слова "зло" и "черствость" в устах
порядочного являются одинаково осуждающими словами.) Однако негр, которому
не дано удовлетворить собственное самомнение высокомерно категорическими
отрицаниями, выбрал иной путь, открыв свою значимость в любой ситуации, и
даже в самых худших проявлениях патологичности, когда предаются
беспорядочному сексу, сводничают, нюхают наркотик, насилуют, дерутся
бритвами или заостренными бутылочными осколками, в общем, переступают все
границы, негр обнаружил и привел в систему некую мораль дна, этически
разграничил добро и зло в любом деянии человеческом, пусть оно заключается в
содержании домов свиданий (или, еще ужаснее, в совращении с целью пополнить
штат проституток) или в сравнительно невинных занятиях вроде посредничества
при знакомствах или торговле собственным телом. Вспомним и о том, до чего
изощренный язык он для себя выработал, чтобы всеми этими абстракциями,
неточностями и двусмысленностями защищаться от чувства постоянной опасности,
созданной самим его положением в обществе "Слушай-ка, надо бы мне одну
такую, чтобы настроиться..."), вспомним о еще более насыщенной чувственности
негритянской джазовой музыки, послужившей наставлением в культуре для всего
этого народа, и тогда нам легко будет удостовериться, что речь хипстера,
постепенно определявшаяся как специфический феномен, представляла собой
своего рода искусство, выросшее из богатого опыта и им испытанное на
прочность, а оттого она не имеет ничего общего с обычным жаргоном белых.
точно так же как не имеет общего с обычной руганью пересыпанная
138
непристойностями речь солдат, для которых "задница" заключает в себе нечто
из мира понятий, тогда как "дерьмо" относится сугубо к внешним
обстоятельствам, и эти грубые прозаизмы оказываются способными передать
экзистенциальные состояния, пережитые рядовыми на войне. Речь хипстера —
особый язык, потому что ему нельзя научить: если кому-то незнакомы те
состояния взлета или истощенности, которые эта речь передает всего
органичнее, такой человек сочтет, что хипстеры просто уродуют грамматику,
изъясняясь до невозможности вульгарно. Это язык изобразительный, но лишь в
том смысле, как изобразительной может быть названа нефигуративная живопись;
он насыщен ощущением едва заметных, однако интенсивных изменений, он доносит
некий микрокосм, в данном случае, микрокосм отдельного человека, так как
улавливает сиюминутный опыт обычного прохожего и укрупняет динамику его
движений, не прилагая для этого специальных усилии, а лишь с помощью
абстрагирования, так что прохожий воспринимается не в качестве статичного
объекта в кристаллизированном поле, а в качестве вектора, возникающего на
пересечении разнонаправленных сил. (Собственно, точно так же мыслит любой
сноб.) Скажем, очень трудно подобрать в языке хипстеров эквивалент такому
понятию, как "упрямый". Пытаясь его передать, я не нашел ничего более
близкого, чем такая фраза: "Этот тип со своего желобка уж точно не сойдет".
Впрочем, желобок — это ведь движение, пусть самое примитивное, но все же
движение. Хипстер вообще не способен каким бы то ни было образом выразить
неподвижность. Даже презираемый им "хилый" — нечто движущееся, пусть
неизмеримо медленнее, чем умеют двигаться «неслабые чуваки», т.е. «классные
парни».
4
Как дети, хипстеры домогаются сладкого, и их язык — это косвенные
указания на удачи или неудачи в погоне за наслаждением. Прямо ими не
говорится, но со всей ясностью следует, что таких наслаждений припасено в
мире вовсе не так много, чтобы хватило каждому. Поэтому они достаются лишь
победителю, лучшему, самому сильному, человеку, наиболее ясно понимающему,
каким образом обретается энергия и как ее сохранить. Энергия — важнейшее,
так как психопат и хипстер, лишившись ее, становятся ничем; положение в
обществе, сословие, к которому они относятся, не станут для них защитой,
если собственные их силы исчерпаны. Оттого язык хипстеров говорит об энергии
и о том, как ее находят, как теряют.
Задумаемся, однако, вот о чем. Я составил список примерно из десяти слов,
наиболее употребительных в этом языке и чаще всего используемых хипстером
без всяких вариаций. Слова эти — чувак, действуй, сделаем, хилый, слиться,
дубовый, просечь, подстроиться, сдвинутый, хиповый, порядочный. Этим набором
понятий можно обойтись в разных жизненных положениях, а контекстуальный
оттенок, которого требует та или иная ситуация, передается только изменением
интонации. Жизнь хипстера — вечное странствие в поисках маячащей перед ним
Мекки, которая может стать реальностью на любом повороте его пути (а Мекка —
это для него апокалиптический оргазм); все обитающие в цивилизованном мире
до той или иной, хотя бы незначительной степени все же остаются
неполноценными эротически; хипстер — тот, кто эту неполноценность осознает,
зная, откуда она и в какие мгновенья она действительно им преодолена, а
оттого облики бытия, каждый день проходящие перед ним, постигаются, чтобы их
принять или отвергнуть, согласно этой важнейшей потребности отыскать
мгновенье преодоления, которое возможно благодаря его пониманию жизненного
опыта. Ибо жизнь постигнута им как состязание, в котором победителю дано
быстро восстанавливать свои силы, тогда как побежденному нужна масса
времени, чтобы прийти в себя, как вечное столкновение по-разному мыслящих
исследователей ее сути, причем необходимо либо духовно расти, либо платить
намного больше за то, что не меняешься (платить болезнью, депрессией,
сожалением об упущенных возможностях), т.е. платить или меняться —
по-другому нельзя.
Поэтому в их языке так важны слова вроде "действуй", "сделаем", "просечь":
"действуй" — значит, не упусти шанса, явившегося вслед долгому периоду —
неделям, месяцам, годам — монотонности, скуки, подавленного состояния;
накопилось достаточно энергии, чтобы заманчивая возможность не пропала
втуне, заставив мобилизовать все сокрытые в человеке таланты: и "просечь"
ситуацию, требующую
139
движения вниз или вверх, и что-то "сделать", проявив готовность к риску.
Движение всегда лучше, чем бездействие. В движении перед человеком
раскрываются какие-то возможности, исчезает ощущение замороженности,
инстинкты обостряются, а если подступает кризис, будь его почвой любовь или
насилие, движущийся сумеет с ним совладать, он отыщет в себе еще
дополнительную энергию, потому что уже не испытывает к себе самому прежнее
отвращение, его нервная организация стала чуть совершеннее, чем была, у него
больше шансов "действовать" и дальше, двигаться еще быстрее, и больше
"сделать", и больше встретить людей, с которыми он может "подстроиться", а
"подстроиться" означает найти контакт, передать тому, кого любишь, или
другу, или людям, оказавшимся рядом, ритмы собственной души и — это столь же
необходимо — воспринять ритм их отклика. Вобрав в себя этот ритм, ты что-то
приобретаешь; учиться, как "просекает" это понятие хипстер, по-настоящему
нельзя, если держишь в себе самом, не делясь ни с кем, постигнутый тобой
ритм того или иного явления, того или иного человека. Вспоминаю, как на
какой-то вечеринке мой друг-негр полчаса вел интеллектуальную беседу с белой
девушкой, несколько лет назад закончившей колледж. Негр не умел ни читать,
ни писать, однако обладал удивительным слухом и тонким даром мимикрии.
Девушка говорила, а он тут же отмечал в ее рассуждениях неуверенность,
выдающую себя какими-то формальными неточностями речи, и любое ее сомнение
подхватывал, комментировал, тонко имитируя английский (слегка приправленный
интонациями южан) акцент. Когда она высказала мысль, казавшуюся ей особенно
хорошо аргументированной, он скромно улыбнулся и заметил: "Другие
ценности... и вы действительно в них верите?"
"Как вам сказать... Не то чтобы совсем, — споткнулась
девушка, и тут же добавила — ну, раз вы так точно все это поняли, скажу
откровенно, меня тоже многое тут отталкивает". И она опять пустилась в
размышления, не прерывавшиеся целых пять минут.
Разумеется, негр вовсе не стремился разобраться в достоинствах или изъянах
обсуждавшегося ими плана, но очень многое узнал о самом типе, воплотившемся
в девушке, которую он видел первый раз в жизни, а одного этого он и хотел.
Оставаясь неграмотным, вряд ли он вообще мог питать к сфере идей интерес,
хоть отчасти сопоставимый с тем, какой у него вызывал стиль жизни; оттого он
тщательно избегал вникать в тонкости темы, внимательно наблюдая только за
тем, как собеседница формулирует свои мысли, выказывая то убежденность, то
неуверенность, потому что нюансами речи она давала почувствовать свой
характер (равно как характер ценностей своего социального круга).
Подстроиться под собеседника — значит, обрести способность понимания, а
понимание — шаг к действию, к творческому акту. Что именно сотворяется, для
хипстера не столь существенно, как его вера, что сама способность "сделать"
может быть обращена на что угодно, при необходимости — даже на
самовоспитание. Но прежде всего он должен увериться, что в минуту, когда
происходит насилие, ему не изменит мужество и что он может нечто "сделать" в
любви, что-то создать в отношениях с женщиной или с партнером — многие из
хипстеров бисексуальны, — главное же, самое настоятельное его побуждение
есть сама необходимость "сделать", поскольку "сделав", он создает новую
установку, постигает в себе новое дарование, подавлявшееся прежним
состоянием прострации.
Если же ты "трухнул" (самое осудительное понятие на языке хипстеров), если
так и остаешься глупым запуганным ребенком или срываешься и теряешь над
собой контроль, обнаруживая потаенную слабость, которая составляет женское
начало в твоей природе, то в следующий раз "подстроиться" тебе будет уже
намного труднее, слух притупится, усилятся скверные, сковывающие энергию
привычки, и ты окажешься очень далек от истинного бытия. Чтобы с ним
"слиться", нужна тонкость, нужно проникнуть как можно глубже в ту
подсознательную жизнь, которая тебя поддержит, если ты способен ее
воспринимать, — ведь воспринимающий ее становится ближе к Богу, который,
согласно верованиям любого хипстера, есть собственные твои сенсуальные
ощущения. Оно, пускай задавленное, изуродованное, но всевластное, т.е.
энергия, жизнь, секс, сила, "прана"5, пользуясь понятием
из философии йогов, оргон, согласно концепциям Рейча, "кровь" на языке
Лоуренса, "добро" в системе размышлений Хемингуэя, жизненная сила, как это
именовал Шоу, — великое Оно, Бог, не тот, о ком говорят в церкви, но
непостижимый шепот тайны, явленной в соитии, блаженство бескрайней энергии,
откровение на самом гребне волны накатывающего нового оргазма.
140
Выслушав все это, "неслабый чувак" прокомментировал бы: "Ну и
дубовый же ты тип!"
Ведь все, о чем я написал, не более как гипотеза, а
любой хипстер поглощен собственными головокружительными гипотезами. Моя
гипотеза тоже любопытна, она может сгодиться на том пути, который
представляет собой мистическую дорогу к Оно, и все же я просто "чувак" среди
многих других "неслабых чуваков", а все интересное, как находят ни к чему не
умеющие подстраиваться порядочные, всегда дубово. (Тем не менее "дубовый" —
это для хипстера ирония, предназначенная защитить его самого. Живя
вопросами, а не ответами, хипстер в своей изолированности, в дальних полетах
своего воображения решительно не схож ни с кем из окружающих в мире
порядочных, а в хиповой среде сталкивается с такой враждебностью, такой
ненавистью, вызываемой законами состязания, что его изоляция всегда заряжена
опасностью обернуться против него самого, сделав его поистине "дубовым",
т.е. безумным).
Если вы тем не менее принимаете мою гипотезу, иначе говоря, готовы пойти по
этому пути с "чуваками" вроде меня, выбравшими вот такой желобок (вселенная
мыслится в виде все дальше расходящихся каналов или лучей, которые берут
начало из одной точки), тогда достаточно просто сказать: "Просек", ибо сами
собой не даются ни знание, ни воображение, — они погребены под болью
позабытого опыта, и надо потрудиться, чтобы их высвободить, надо дойти порой
до крайнего изнеможения, вглядываясь в самого себя, чтобы постичь вне тебя
лежащий мир. Самое важное — раскапывать эти залежи с упорством, ибо, не
проявляя тут усердия, утратишь свое превосходство над порядочными, и о тебе
никто уже не скажет, что ты смотришься неслабо (т.е. держишь под контролем
ситуацию, умея, в отличие от порядочных, подстраиваться и решившись осознать
все то, что порядочные из трусости стараются не замечать, — боль, вину,
стыд, желание). Неслабо смотрится тот, кто постиг себя, и если это
произошло, другому чуваку не просто будет тебя сломить. Разумеется, нельзя,
чтобы тебя ломали слишком часто, потому что тогда ты становишься хилым,
утрачиваешь веру в себя, и собственную волю, и способность удержаться на
плаву в мире действия, тем самым создавая перед собой унизительную
перспективу существования в качестве слабака или просто умирания, — а
вернуть утраченную энергию, чтобы снова попробовать нечто сделать, очень
трудно, ведь тот, кто хоть раз уже оказался хилым, ничего другим "чувакам"
предложить не может, да и они не заинтересованы сделать что-то вместе с ним.
Вот ужас, снедающий хипстера, — вдруг он станет хилым; ведь даже если
наслаждение, даруемое сексом, покинуло его, поиск наслаждения прекращен быть
не может. Хипстеру не дано благородно стареть, он слишком рано оказывается
захвачен древнейшей жаждой власти, зачарован грезой о золотом фонтане Понсе
де Леона 6, источнике юности, где золото — это оргазм.
Ощутить себя хилым — это кошмар, или ситуация, лежащая вне пределов опыта,
не поддающаяся предугаданию, — на языке хипстеров с его причудливыми
значениями слов "хилый" означает предельное падение; впрочем, я смог
раскрыть только часть смысла, вкладываемого во все понятия такого рода. Как
и во всех примитивных языках, каждое слово здесь включает в себя основной
символ, а также выполняет десятки и сотни коммуникативных функций в процессе
той инстинктивной диалектики, которая составляет для хипстера осознание
опыта, заключаясь в мгновенных постижениях существования и его квалификациях
по ходу движения вперед и вперед, требующего, чтобы возвраты были
минимальны.
5
Невозможно разработать новую философию, пока не создан новый
язык, однако появление" нового обиходного стиля речи (хотя и за ним стоит
определенного рода новое отношение к миру) не обязательно указывает на
определенного рода философские взгляды. Поэтому естественно задаться
вопросом, что же действительно уникальное заключает в себе жизнепонимание
хипстера, сделавшего свой жаргон чем-то большим, нежели обычные речевые
неправильности людей богемы или люмпенов.
141
Уникальность в том психопатологическом качестве хипстеризма,
которое объясняет почти полное отсутствие интереса к постижению человеческой
природы, точнее, к оценке ее качеств, основывающейся на совокупности
критериев, являющихся априорными по отношению к опыту, — просто полученных в
наследство от прошлого. Поскольку для хипстера любой ответ немедленно
создает новую альтернативу и ставит новую проблему, главным становится не
простота, но сложность (настолько высокая, что сам язык хипстера становится
решительно некоммуникативным, если не следить за модуляциями голоса и
особенностями выговора, за выражением лица, за движениями тела). Тяготея к
сложности, хипстер отвергает все то, что составило условный код моральной
ответственности; для него последствия наших поступков непредсказуемы, а
поэтому мы никогда не можем знать, хорошим или плохим было принятое нами
решение, не знаем даже (понимая "хорошее" и "плохое" по-джойсовски), сумели
или нет этим своим решением передать другому свою энергию, а если сумели, не
знаем, как поступит другой с полученным им от нас даром.
Вот отчего о людях не говорят, что они хорошие или плохие (считается само
собой разумеющимся, что они и хорошие, и плохие), а говорят, что любой
человек — это сгусток непредвиденно себя проявляющих возможностей, одни из
которых более осуществимы, чем другие (типичный для хипстера взгляд на
человеческий нрав), причем предполагается, что есть люди, более других
способные за недолгий срок раскрыть в самих себе особенно много
возможностей, если — и в этом заключена своего рода диалектика — такие люди
продемонстрируют способность меняться в согласии с возникающей ситуацией. Из
чего следует, что, в отличие от порядочных, хипстеры в своих суждениях о
человеке понимают важность контекста. Для них контекст в общем и целом
подчиняет себе личность, ибо ее нрав не так важен, как тот контекст, в
котором она принуждена действовать. Поскольку для того, чтобы осуществить
даже малозначительное действие в контексте, ему не способствующем,
потребуется примерно в пять раз больше энергии, чем в благоприятном
контексте, приходится признать, что человек — это не только нрав, но и
контекст; ведь успех или неудача подобного действия тоже воздействует на
нрав, предопределяя, как он себя проявит в контексте последующих ситуаций. И
нрав, и контекст определяются тем, сколько и какой энергии проявляет
личность в минуты наибольшей контекстуальной насыщенности.
При таком понимании нрав оказывается всегда амбивалентным и динамичным, а
человек обитает в царстве полной относительности, где не существует истин,
помимо тех, которые замкнуты в собственных индивидуальных пределах и всяким
постигаются по-своему во всякий момент существования. Если решиться на,
может быть, не слишком обоснованную метафизическую экстраполяцию, получится,
что вселенная, которая концептуально мыслилась как Факт (пусть даже Факт
представал берклианским Богом), подлежащий объяснению наукой и философией,
теперь предстает как изменяющаяся реальность, чьи законы переделываются
каждую минуту и каждым живым существом, но в особенности человеком, как бы
снова взошедшим на грезившуюся средневековому сознанию вершину, откуда ясно
видна истина, — но не та, какой она постигалась вчера, не та, какой она
ожидается завтра, а та, что открывается в переживаемом тобой вот сейчас, в
данное мгновенье, не больше и не меньше, в настоящем, понятом как вечное
нарастающее движение.
Закономерен поэтому провозглашаемый разрыв личности с традиционными
ценностями, неподчинение индивидуального "Я" тому сверх-"Я", которое
доминирует в обществе. Единственная мораль, признаваемая хипстерами (и,
разумеется, эта мораль для них непререкаема), состоит в требовании поступать
в согласии с собственным чувством, если только для этого есть малейшая
возможность, а стало быть, — вот с этого начинается раздор между хипстером и
порядочным — посвятить себя борьбе во имя одной только цели: раскрыть
возможности в самом себе, исключительно в самом себе, так как это
потребность сугубо личная. А вместе с тем, расширяя поле возможного для
себя, ты расширяешь его и для других, и оттого заряженное нигилизмом
стремление осуществить сугубо личностные желания в качестве антитезиса
включает в себя и цель способствовать истинным контактам, связующим всех.
142
Если этика хипстера сводится к тезисам "Познай себя" и "Будь
собой", от сократической умеренности и строго консервативной почтительности
к прошлому ее отличает необузданность и почти детское восхищение текущим (да
и в самом деле, поклоняться прошлому — значит поклоняться и столь уродливым
его фактам, как массовые убийства, свершаемые государством). Этот вот
восторг перед настоящим составляет для хипстеров позитивное начало, потому
что исповедуемая ими логика даже радикальнее, чем знаменитые рассуждения
маркиза де Сада относительно секса, частной собственности и семьи, — маркиз
считал, что каждый человек, мужчина или женщина, обладает абсолютным, но
преходящим правом на тело другого человека, мужчины или женщины, хипстер же
в своем нигилизме доходит до того, что в конечном итоге отвергает любые
социальные ограничения и категории, а позитивное определяется его верой,
согласно которой человек при таких условиях проявит себя скорее как существо
творящее, а не убивающее и оттого не разрушит собственный мир. Этим-то
хипстер и отличается от философов, оправдывающих авторитарные концепции,
которые теперь так дороги консервативно, да и либерально настроенным кругам;
в середине XX столетия вера в человека утрачена, это знак времени, и
авторитарность притягивает надеждой на то, что она даст нам защиту от самих
себя. Хипстеризм, возвращающий нас к самим себе — не важно, ценой какого
индивидуального насилия, — есть утверждение варварских начал, ведь он
апеллирует к первобытному обожествлению человеческой природы и верит, что
индивидуальное насилие предпочтительнее коллективного насилия,
осуществляемого государством; либеральное представление о творческом
потенциале личности он заставляет выдержать проверку, ставя его лицом к лицу
с актами насилия, и происходит катарсис, содержащий в себе залог духовного
роста.
Заключает ли в себе присущая хипстерам жажда абсолютной эротической свободы
истинно радикальную концепцию мира, построенного на совершенно иных
основаниях, — вопрос, разумеется, особый; нельзя исключить, что многие
хипстеры, поскольку ненависть стала для них привычным состоянием, составят
готовый материал для отборных формирований штурмовиков, если отыщется
владеющий магией лидер, способный свои идеи массовых убийств изложить
языком, который вызовет у них прямой эмоциональный отклик. Но, учитывая саму
его ситуацию психологически отверженного, хипстера с равным основанием можно
рассматривать как кандидата на активное участие и в самых реакционных, и в
самых радикальных начинаниях, так что не менее допустимо, что многие
хипстеры, при условии, что кризис будет усугубляться, проникнутся
радикальным неприятием ужасов общества; ведь точно так же, как радикал
обретал подтверждение своим потаенным настроениям неприятия в собственном
опыте, состоявшем из тоски, ощущения закрытых перед ним возможностей и той
несправедливости, которой пришлось оплачивать избранную им позицию, искатель
эротического приключения сталкивался с коренной враждебностью общества,
мешавшего ему добиться вожделенной цели, и убеждался, что общество устроено
так, чтобы эротический радикализм оставался на практике невозможным; так
отчего ему вслед радикалу не проникнуться столь же ожесточенным непризнанием
бесчеловечной консервативной силы, встающей на его пути и сковывающей его
изнутри? Оказываясь подконтрольным, отринутым, насильственно приобщенным к
конформизму, хипстер просто обязан уверовать, что условия, принудительно
определившие его удел, лишь крайнее выражение удела всего человечества, и
если он обретет свою свободу, это будет свобода для всех. Да, такое развитие
событий вполне возможно, так как суть хипстеризма — в утверждении мужества
-перед лицом критической ситуации, а разве не утешительна мысль, что
мужество содержит в себе (и этим объясняется сам факт его существования)
некое постижение необходимости переменить жизнь, чтобы она стала чем-то
большим, нежели была в прошлом.
Ясно, что о будущем хипстеризма невозможно говорить с четкой
определенностью. Однако некоторые перспективы его последующего развития
достаточно очевидны, и главное здесь то, что органический рост хипстеризма
возможен лишь при условии, что негр станет доминирующей силой в американской
жизни. Поскольку об уродствах и опасностях бытия негр знает больше, чем
белый, очень вероятно, что негр, коль скоро он завоюет свое равноправие,
будет обладать неким потенциальным превосходством, вызывающим такой ужас,
что уже сейчас сама мысль об этом стала подспудной причиной многих драм,
развертывающихся в нашей повседневности. Как все страхи, замешенные на
консервативной политической ориентации, это страх перед непредугадуемостью
последствий, ибо равноправие негра будет означать глубокую травму для
психологии, сексуальной морали и всего этического мира белых, кем бы они ни
были.
143
Если это вероятное возвышение негра сделается фактом, хипстер может
предстать психологически вооруженным бунтарем, чьи сексуальные побуждения,
приходя в конфликт с антисексуальными установками, присущими всем
организованным силам в американской реальности, вызовут волну таких
противоборств, антипатий и конфликтов, что уже недостаточно окажется пустого
лицемерия массового конформизма, служившего сдерживающей силой. Тогда эпоха
приспособления, вероятно, сменится временем насилий, новой истерии,
растерянности и бунта. Если либералы сумеют и в такое время доказать, что
небеспочвенна их убежденность в способности Америки предоставить свободу
мирного развития каким угодно общественным тенденциям, хипстеризм в конце
концов станет всего лишь колоритным рисунком на ковре, растворившись среди
других движений. Но если эта убежденность окажется химерой, если достигнет
непереносимой остроты вызванный возвышением негра кризис экономического,
социального, психологического, наконец, морального характера, наступит
период, когда все политические ограждения рухнут, когда миллионам либералов
придется столкнуться с дилеммами, которых они так старательно не хотели
замечать, когда восторжествует неприемлемый для них взгляд на человеческое
естество. Если, к примеру, взять происходящую сейчас десегрегацию школ на
Юге, видимо, ближе к истине не либералы, а консерваторы, утверждающие, что
на самом деле речь идет не просто о ликвидации расовых барьеров в системе
образования, но вообще о смешении рас, чреватом межрасовыми браками. (Как
радикал я, разумеется, стою на позициях. прямо противоположных воззрениям
Совета белых граждан, и считаю, что негр, как любой человек, обладает всеми
правами вступать в брак с белыми, причем эротические контакты такого рода
совершенно неизбежны, ибо непременно найдутся негритянские подростки,
готовые рискнуть жизнью, чтобы испытать этот контакт.) Однако для среднего
либерала, чей рассудок пропитался ханжескими мифами, ставшими профессией тех
либералов, которые заседают в комитетах, проблема эротического смешения
вообще несущественна, ему ведь столько раз говорили, что негры этого вовсе
не хотят. А когда эти контакты станут обычным делом, они породят чувство
ужаса, сопоставимое с тем, какой испытали американские коммунисты, когда был
низвергнут идол по имени Сталин. Средний американский коммунист поклонялся
этому идолу по причинам, имевшим под собой очень слабые политические
обоснования, потому что тут все дело было в психологической потребности.
Точно так же для либерала психологическая потребность заключается в том,
чтобы уверовать, будто негр или даже белый южанин-реакционер — в конечном
счете и по самому своему существу такие же люди, как он сам, способные стать
славными либералами, если им как следует объяснить основы либерального
мышления. Чего либералы не в силах допустить, так это мысли о том, что под
поверхностью общественной жизни скрыта ненависть, поскольку в самой этой
жизни слишком много несправедливости, а оттого накопившаяся в людях страсть
к коллективному насилию уже, вероятно, не может быть сдержана, а если так,
то для каждого, кто стремится изменить мир к лучшему, самое разумное не
предпринимать никаких усилий в этом направлении, ибо сначала возникнет мир
хуже теперешнего, и дилемма состоит, скорее всего, в следующем: раз
ненависть столь остра, нужно, чтобы она выплеснулась в нигилистических
актах, ибо иначе она чревата тоталитарным государством с его политикой
бестрепетного подавления недовольства путем убийств и ликвидации.
6
При всех своих кошмарах век стал временем замечательно интересным в том
смысле, что его тенденцией является сведение всего богатства жизни к самым
существенным альтернативам. Можно с достаточным основанием предполагать, что
самая последняя из всех великих войн этого века развернется между белыми и
черными, или между мужчинами и женщинами, или между прекрасным и
безобразным, между грабителями и менеджерами, между бунтарями и ревнителями
порядка, — остается догадываться, какой из этих вариантов окажется верным.
Понятно, гадание вносит в систему рассуждений такой элемент, когда система
утрачивает свою серьезность, но, с другой стороны, отчаяние перед будущим с
его монотонностью и пустотой
144
стало настолько органичным для радикального сознания, что, похоже, радикалы
готовы вообще отказаться от прав воображения. Но ведь все, что дано
почувствовать человеку, заряжено импульсом к творческим усилиям, а если
чужеродный нам, но страстный инстинкт поиска смысла жизни неожиданно
пробудился у фактически неграмотного народа, вопреки условиям самой грубой
эксплуатации, жестокости, тоски, неутоленной жажды, став тем главным
побуждением, которое позволило этому народу выжить, не следует ли допустить,
что негр куда увереннее держится на спине непокорного могучего слона —
правды, чем удается радикалу, а допустив это, признать, что гуманистически
ориентированный радикал мог бы проявить себя даже хуже, чем сейчас проявляет
меланхоличными рассуждениями по данному поводу. Ибо если опять наступит
время революций, оно окажется принципиально иным, чем прежде, допуская, что
уже найдется к той поре некто вооруженный неомарксистской теорией, которая
имеет своей целью объяснить любой процесс и любое изменение в обществе от
указов до поцелуев как способа передать сокрытую в человеке энергию,— такой
теорией, которая способна связать экономические отношения с
психологическими, и, наоборот, включив в эту систему и сексуальные
отношения; тогда кризис капитализма в XX веке будет постигнут как
подсознательное приспособление, происходившее в обществе, которое стремилось
разрешить свои экономические затруднения, создавая для этой цели затруднения
психологические, причем на массовом уровне. Почти невозможно представить
себе теоретический труд, в котором осмыслены ее модификации в зависимости от
тех или иных социальных движений, ее растрачивание попусту, ее сковывание,
формы ее выражения, понесенные ею трагические утраты, причем все это
предстает как компонент гигантского синтетического анализа сферы
человеческих действий, осуществленного на началах марксизма, особенно на
тех, что воплотились в эпическом величии "Капитала" (первой из важнейших
систем социальной психологии, где тайна царящей в обществе жестокости
объяснена столь просто и практически убедительно, ибо сказано, что все мы—
коллективный организм, энергия которого тратится зря, смещается в ложные
сферы, крадется, когда мы ею делимся друг с другом), — но в этом труде
эпическое величие "Капитала" должно перерасти в еще более грандиозное
исследование справедливости и несправедливости, еще более травмирующее
постижение тех сокрытых или принявших организованные формы явлений, которыми
порождаются и наше созидание, и наши беды, наш духовный рост, и тяга к
приспособлению, и бунтарство.
1957
Примечания
Мейлер Норман (р. 31.1.1923, Лонг-Бранч. шт. Нью-Джерси)—
американский писатель и публицист.
Впервые очерк "Белый негр" (Тhe White Negro)
напечатан в журнале "Dissent", N.Y., 1957, лето;вошел в кн.:
Mailer N. Advertisements for Nyself. N.Y., 1959.
Перевод сделан из этого сборникапублицистики и
стихов Мейлера.
1Дин Джеймс (1931—1955) — американский
киноактер; погиб в автомобильной катастрофе в
Калифорнии 30 сентября 1955 г.
2 Рейч Вильгельм (1896—1957)—
австрийский психоаналитик, жил в США.
3Глюк Шелдон (1896—1980)— американский
криминалист, поляк по происхождению,
натурализовался в США в 1920г.; Элинор (1898—1972)— его жена, также
криминалист икриминолог, совместно с мужем
написала ряд книг о молодежной преступности.
4 Линднер Роберт (1915—1956)—
американский психоаналитик; его книга "Бунтарь без цели" (1944) была
экранизирована в 1955г.
5 Прана — жизненная сила (санскрит).
6 Понсе де Леон (ок. 1460—1521)— испанский конкистадор,
завоевал Пуэрто-Рико и стал губернатором острова. В 1513г. начал захват у
индейцев Флориды. Легенда о том, что он искал "источник молодости",
возможно, возникла в связи с тем, что в ту пору энергичному конкистадору шел
шестой десяток.
Перевод и примечания А.М. Зверева
А.М. Зверев
Предисловие к публикации
Дав своему эссе подзаголовок "Неосновательные размышления", Норман
Мейлер не лукавил: хотя его имя обязательно упоминают, говоря об
американской версии экзистенциализма, на самом деле он никогда не считал
себя философом. Он писатель, один из видных западных прозаиков послевоенного
поколения, автор нескольких очень известных романов. Среди них выделяется
самый первый "Нагие и мертвые" (1948), книга, сделавшая дебютанта
знаменитостью, когда Мейлеру было всего двадцать пять лет. Это своего рода
лирический эпос, сочетающий фактографию с иносказательностью: сильно
написанные эпизоды фронтовой будничности в конечном итоге важны, для того
чтобы за ними высветился "путь человека через историю" —такой же, по
авторской мысли, мучительный и трагический, как отчаянный штурм занятой
японцами высоты, когда один за другим бессмысленно погибают мейлеровские
герои. Искалеченный русский перевод, который лет двадцать назад выпустило
Военное издательство, не дает о романе хотя бы приблизительно верного
представления.
Война помешала Мейлеру докончить образование, и философские мотивы, которые
постоянно обнаруживают в его прозе критики, — почти всегда обобщение
собственного духовного опыта автора, а не результат кабинетных штудий. Этой
своей непосредственностью такие мотивы как раз более всего интересны. Они
как бы сигнализируют о том, какого рода идеи, сменяя друг друга, становятся
широко распространенными, овладевают общественным умонастроением, как
поветрие, а значит, достоверно характеризуют время.
Позиция Мейлера всегда была вызывающе независимой по отношению к
интеллектуальной моде. Но вместе с тем максимально приближенной к кругу
интересов, понятий и чувств "аутсайдера", американской разновидности
описанного Достоевским "человека подполья", исключительно остро
воспринимающего жестокие парадоксы действительности и готового переступать
через принятые табу в своем стремлении найти вариант поведения, аутентичный
травмирующей дисгармонии, какой ему видится окружающий мир. Сам этот
человеческий тип в послевоенных американских условиях стал очень
распространенным. Немало этому поспособствовали непереносимый диктат
конформистски настроенного "молчаливого большинства", с годами все более
ощущавшаяся обезличенность, которая в качестве ответной реакции не могла не
вызвать резкого неприятия стандартизации, принявшей угрожающие формы. Как
выразитель подобного рода бунтарских побуждений Мейлер оказался самой яркой
фигурой 50-х и 60-х годов.
Побуждения эти зарождались, главным образом, в среде, которую за неимением
более точного термина принято называть люмпенской, хотя она, в .сущности,
представляла собой довольно пестрый социальный конгломерат. К 1957 г., когда
написан "Белый негр", уже перестали выглядеть экзотикой коммуны битников,
появившиеся на окраинах многих больших городов. Сюда стекались блудные
сыновья преуспевающего "среднего класса", юные радикалы, которые с порога
отвергли плоский практицизм, обожествляемый американским обывателем, и
предпочли полуголодную, зато вольную жизнь "искателей Дхармы", как
формулировал провозвестник их настроений Джек Керуак. Эти отверженные по
собственному выбору верили в вечные моральные законы и предписываемый ими
долг, который повелевал познать и осуществить себя, не оглядываясь на
бытующие нравственные установления, поскольку они лишь делают невозможным
обретение нирваны. Интерес к буддизму вообще становился метой времени,
косвенно свидетельствуя об усиливающемся кризисе прагматических установок,
более чем характерных для американского общества.
127
За экзотичностью таких увлечений внимательный наблюдатель мог бы
распознать знаменательную для всей той эпохи перемену ориентиров. Оказалась
подорванной безоговорочная вера в прогресс, под сомнение были поставлены
авторитет, а главное, благотворная роль науки. Зашатался фундамент
рационалистических концепций, в Америке державшихся особенно прочно.
Этические ценности, стимулируемые идеалом безупречно, разумного
жизнеустройства, вызывали все более глубокий скепсис.
Дата, стоящая под мейлеровским эссе — 1957 год, — очень важна, поскольку
обозначает период, когда многое пересматривалось или начинало по-новому
осознаваться. Уходила в прошлое холодная война. Заканчивались болезненно
пережитые Америкой годы маккартизма, когда ощутимо повеяло атмосферой
тоталитарного общества с его идейной нетерпимостью, подозрительностью,
чистками, "истерией законопослушных" — точная формула из одного
мейлеровского интервью — и шумными судебными процессами вроде дела
Розенбергов, казненных по недоказанному обвинению в государственной измене.
Пусть медленно, со скрипом, но все же пополз вверх железный занавес.
Открылась бессмысленность конфронтации.
Мир стал ощущаться как единство, причем очень хрупкое, постоянно
испытывающее угрозу катастрофы, если не уничтожения. Спокойствие за будущее
сменилось смутной, но уже неодолимой тревогой. Сильно, хотя внешне
неожиданно проявились эсхатологические предчувствия, и под их знаком
происходила переоценка стереотипных представлений о человеке, его призвании,
его причастности к судьбам сообщества.
Нарастало недовольство и брожение, которые увенчаются мощной встряской 60-х
годов. И, как всегда, ситуация перелома — или, может быть, кануна —
порождала размежевание сил. Предложенная Мейлером оппозиция доминирующего в
обществе сверх-"я" и неподчиняющегося ему индивидуального "я" подразумевает
совершенно реальный конфликт, который тогда быстро обострялся. Десятки раз
описанная и до Мейлера, эта коллизия под его пером предстает и новой, и
небанальной, поскольку за ней, внося существенный корректив в привычные
формулировки, чувствуется время, сделавшее ее не отвлеченной, а более чем
злободневной.
Теперь эта злободневность основательно притупилась, а сама ситуация,
воссозданная Мейлером, стала уже довольно далекой историей, но не для нас. С
опозданием в тридцать с лишним лет мы сегодня переживаем примерно те же
трудности становления нового самосознания, и хотя причины, мотивация, а
возможно, вся логика этого тяжело идущего процесса, по сравнению с Западом,
другие, определенного рода совпадения возникают почти неизбежно, иной раз
заставляя читать отшумевшие манифесты так, словно в них отозвался наш
сиюминутный опыт.
"Белый негр" — случай как раз такого типа. Разумеется, высказанные в нем
идеи имеют преимущественно западное происхождение, а реалии взяты из
американской повседневности середины 50-х годов. Но сама философия
"настоящего экзистенциалиста", как, отталкиваясь от "Бунтующего человека"
Альбера Камю, а чаще полемизируя с предшественником, излагает ее Мейлер,
покажется достаточно знакомой каждому, кто следит за новейшими веяниями — не
обязательно в нашей культуре, скорее в самой посткоммунистической
действительности, в сегодняшнем нестабильном нашем обществе, где схожие
устремления очень на виду.
Этому вряд ли приходится удивляться. В обстоятельствах последнего времени,
когда рухнули основания, на которых, подобно колоссу на глиняных ногах,
держалась иллюзорная упорядоченность советского менталитета, негативизм и
нигилизм — самые примечательные особенности охарактеризованного Мейлером
мирочувствования — получили обильные стимулы для произрастания. Пришла пора
и нам расплачиваться за слишком затянувшийся период всеобщей безликости,
отказа от поисков собственных жизненных путей, существования по готовым
стандартам, приспособленчества и страха. Отечественные "белые негры",
незачем пояснять, во многом не походят на американский прототип — уже и тем,
что по характеру мышления они намного примитивнее. Однако, если
приглядеться, в них проступят те же самые черты бунтарей, повинующихся
только императиву своеволия и ощущающих окружающую реальность как сплошную
ложь и "пустоту". Сжигаемых слепой яростью, которая очень легко взрывается
насилием, своей внешней немотивированностью озадачивающим криминологов.
Бравирующих собственной аморальностью, словно она-то и есть единственный
надежный шанс личностного самоопределения.
128
Когда свой строй понятий доморощенные хипстеры декларируют в
формах, имеющих претензию на некий философский или художественный смысл,
подобные совпадения с прототипом видны невооруженным глазом. Выразительные
примеры дает продукция отечественного литературного "андеграунда". При всей
пестроте она почти обязательно отмечена той самой "психопатией", которую
Мейлер справедливо характеризует как явление социологическое по сущности.
Вызов "добропорядочным", сколь бы изысканно или банально он ни выражался,
тут совершенно обязателен, так же, как и культ всего противоречащего
окостеневшим понятиям большинства — табуированных сюжетов, обходимых
молчанием мотивов, болезненных, на обыденный взгляд, феноменов и т.п.
Складывается и в свою очередь быстро окостеневает целая эстетика,
предназначенная прежде всего провоцировать обывательские возмущения.
Бунтарство становится таким же нормативным, каким совсем недавно был
художественный конформизм. Однако изменение нормы примечательно: описанная
Мейлером альтернатива "психопат—законопослушный" теперь и для нас
наполнилась живым смыслом.
Новейшая отечественная субкультура эксплуатирует эту альтернативу еще
энергичнее, собственно говоря, на ней и выстраивая всю систему образности. В
этом отношении обращает на себя внимание взлет советского рока, завоевавшего
не просто гигантские аудитории, но и определенный эстетический престиж.
Только отчасти можно объяснить сегодняшний статус рок-культуры ее
затянувшимся полулегальным существованием, вызывавшим дополнительный
энтузиазм почитателей. Гораздо существеннее, что акции типа "Рок против
террора" или "Рок из Кремля" — а обе они, во всяком случае, по ажиотажу и
отзвуку в своем роде событие, — необыкновенно отвечают все заметнее себя
проявляющему настроению, для которого эта разновидность психопатии и "апокалиптического
оргазма" составляет коренную потребность. Именно рок всего последовательнее
передал свойственное хипстеру отношение к жизни как к вечному странствию "в
поисках маячащей Мекки", и его способность десятком жаргонных словечек
обозначить любые сложности бытия, и присущий ему стихийный мистицизм, равно
как прочие качества, которые Мейлером — пусть метафорически, а не
концептуально — описаны с большой выразительностью.
Из
феномена маргинального этика хипстера в российской аранжировке буквально на
глазах превращается в явление, поминутно о себе напоминающее и, как бы к
нему ни относиться, весьма характерное для переживаемого нами времени.
Конечно, еще вопрос, действительно ли она содержит в себе некую "радикальную
концепцию мира" или — предположение, наверное, более обоснованное —
представляет собой, главным образом, психологическую реакцию, неизбежную в
атмосфере общественной смуты, банкротства бездумно усвоенной идеологии и
отсутствия каких-то новых духовных стимулов. Так или иначе, мы сегодня
столкнулись с той же ситуацией, которую давно описал Мейлер. Ненависть к
окружающему или, скажем осторожнее, усталость от него, раздражение, безверие
— находят для себя выход в нигилистических актах, среди которых массовые
оргазмы рок-фестивалей еще самые безопасные. И эти побуждения должны быть
каким-то образом укрощены, гуманизированы, чтобы не возникло из них еще одно
тоталитарное общество "с его политикой бестрепетного подавления недовольства
путем убийств и ликвидации".
Реальна ли такая угроза?
Опасения, высказанные Мейлером, писавшим, что хипстер, для
которого ненависть стала привычным состоянием, может сделаться податливой
глиной в руках умелого лидера, через трупы рвущегося к власти, не
оправдались, подразумевая американский опыт. Но это не значит, что они были
пустыми. Предостаточно свидетельств, к каким гнетущим последствиям может
привести уверенность, что "все, вызывающее у индивидуума ощущение блага, по
этой причине и есть Благо", — тем более, когда такая уверенность овладевает
массой, болезненно чувствующей, что она обделена, да еще проникшейся верой в
насилие как способ изменить неприемлемые для нее социальные установления. В
готовности "переступать все границы", находя для этого и мотивировки, и
оправдания, всегда заключен соблазн обрести "блаженство бескрайней энергии".
Но XX век. слишком наглядно продемонстрировал, по какому гибельному руслу
эта энергия раз за разом устремлялась.
129
Мы это особенно хорошо знаем из собственной послеоктябрьской
истории, знаем, какие плоды приносит подобный "восторг перед настоящим",
обожествляемым к "вечное нарастающее движение", и чем увенчивается
безоглядный разрыв любыми ценностями, если они традиционны. "Познай себя" и
"будь собой" — сами по себе две заветные идеи хипстера очень притягательны,
приманивая искушением, обманывавшим каждого, кто не обременял себя мыслью о
том, какими средствами они будут осуществлены. И сегодня предостаточно
охотников отправиться в "не знающее предуказанных маршрутов путешествие,
подчиненное бунтующим императивам личного человеческого "я", — только им,
ничему другому. "Психопатологическая притягательность" подобных странствий —
Мейлер прав — на самом деле велика. Тем важнее предвидеть наиболее вероятный
конечный пункт, к которому они приведут и, может быть, при этом проявить
больше сдержанности, больше аналитичности, чем проявил автор "Белого негра",
создавая свое эссе, которое, как выясняется, совсем не устарело за прошедшие
тридцать пять лет.
|
