Там, где сгущается время

ОЛЕГ ГОЛОСИЙ. «В ГАМАКЕ»

Среди всех годовщин и юбилеев современной Украины эта — самая незаметная, зыбкая. Ведь нет, по сути, ни конкретной даты, ни сколь-нибудь внятной идеологии, которая обычно переживает своих носителей и которую можно хотя бы обсудить. Есть, разве что, место: пятиэтажный бело-зеленый дом на улице Михайловской, типичный киевский буржуазный модерн 1911 года постройки, а также легенда, которая это место окутывает невидимым флером.

Раньше улица носила название Парижской Коммуны. Как и подавляющее большинство советских топонимов — абсолютно бессмысленное. Никакого отношения ни к столице Украины, ни к столице Франции не имеющее.

Смысл, плоть и кровь реальной истории это название обрело в 1990-м году, когда в вышеупомянутый дом, к тому времени стоявший пустым в преддверии капремонта (подобно многим другим зданиям в Киеве), вселились первые художники. Так началась истинная жизнь Парижской Коммуны в Киеве. Многие претендуют на роль ее основателей, инициаторов; но персоналии здесь не имеют значения. Главное, что там и тогда идеально сошлись время — накатывающий вал свободы, место — центр города, и люди — совершенно новое поколение творцов. Собственно, летом этого года исполнилось ровно десять лет с тех пор, как последний художник покинул это здание, как конкретная точка на карте города перешла в совершенно иное — мифологическое — измерение.

Впрочем, миф — понятие двоякое. В основе его предполагаются романтические порывы, театрально торжественные ситуации, высокие и целостные помыслы. Порыв, конечно, был, но к нему примешивались и побуждения более земного свойства — неофициальным художникам остро недоставало как профессиональной среды общения (попросту их тянуло друг к другу по сродству талантов), так и мастерских.

Здесь стоит сделать отступление и отметить, о каких художниках речь. При советской власти художниками считались только те, кто этой властью признан, кто состоял в соответствующем Союзе. Кто рисовал огромные холсты «Утренняя дойка», «Строители Днепрогэса», портреты вождей и прочую соцреалистическую халтуру. Им-то и полагались мастерские, загородные дома творчества, оплата их опусов по госзаказу и прочие преференции. Называли таких ударников палитры «фараонами».

После некоторого оживления 1960-х, давшего Украине и миру плеяду интереснейших личностей в самых разных жанрах (наиболее заметный, конечно, Параджанов) и последовавшей реакции 1972-го, Киев стал похож на выжженную «фараонскую» пустыню. Лишь в середине 1980-х начали проявлять себя другие — те, кто моложе, часто даже талантливее и честнее, в союзах не состоявшие и утреннюю дойку игнорировавшие. Каждый пытался найти свой путь и свою манеру, не зависеть от свинцовых мерзостей советской жизни. Еще студенты (многие, кстати, так и не получили дипломов), но уже яркие, необычные, с совершенно иной направленностью дарования.

Перестройка попросту высвободила эту исподволь накапливавшуюся энергию. Сначала отдушинами были так называемые молодежные выставки, преимущественно в Москве, в крупнейших залах — на Кузнецком мосту и в Манеже. Демонстрируемые там работы новых украинских живописцев произвели настоящую сенсацию, заставив говорить российско-советское арт-сообщество о «киевском необарокко» и «южнорусской волне». Одним словом, в обретающей независимость Украине появилась масса молодых талантов, со своими идеями, уже ощутившие вкус успеха. Недоставало только, как уже сказано, мастерских и общения. Живописцы захватывали пустующие, но вполне пригодные для проживания дома (еще один внезапный дар перестройки), не ведая даже о том, что во всем мире такой вид оккупации называется «сквотом» и не выходит из моды уже добрых тридцать лет.

Здание на улице Парижской Коммуны стало таким сквотом. Не первым (до того уже были стихийные мастерские на улице имени Ленина, ныне Хмельницкого, сейчас там Макдональдс), но самым известным в истории Украины. И название за ним закрепилось полностью соответствующее тому образу жизни, что вели новоявленные «коммунары»; еще более известен сокращенный вариант — Паркоммуна или Парком. Новопринятое имя было настолько хорошо, что когда городская власть перекрестила улицу на Михайловскую, то мастерские так и остались Паркомом, а окончательно это название вошло в историю, когда в 1991 году состоялась первая одноименная выставка «коммунаров». Пионерами в освоении этого пространства были и сегодня активно действующие Александр Гнилицкий, Юрий Соломко, Василий Цаголов, Дмитрий Кавсан, Александр Клименко, а также — вскоре ушедший из жизни Олег Голосий. Мастерские были нужны среди всего прочего и из-за формата холстов, который мог достигнуть, например, размера 3х10 метров (в связи с чем заговорили даже о возрождении большой станковой картины). Художникам повезло: легенда гласит, что на одном только пятом этаже располагалась роскошная коммуналка в 300 метров с кухней и потому мастерские были не просто большие — огромные.

Так карнавал нового искусства нашел свои четыре стены — и от того завихрился постоянным пожаром. Притяжение этого места было настолько мощным, что даже те художники, что пытались дистанцироваться от него, все равно тоже воспринимались как Парком.

Ибо, теперь уже можно точно сказать, Парижская коммуна — это не дом, вообще не пространство, но, скорее, смещенное время, по необъяснимой прихоти зацепившееся за кусок пространства. Это было время избытка, время неограниченности и чрезмерности, время, когда всего было не просто вдоволь — но выше головы, выше крыши, вровень со звездами. Когда выставки авангарда открывались в залах на сотни квадратных метров. Когда открытие каждой выставки превращалось в грандиозный пир захватывавший все пять этажей и полквартала впридачу, пир, на котором ели и пили в каких-то просто раблезианских количествах. Когда иностранцы табунами приезжали в поисках новых талантов в Киев. Когда почти весь Парком в полном составе мог уехать в Германию на полгода по приглашению немцев — пожить и порисовать. Когда ежедневное творчество было потребностью, а любовь — воздухом.

И так летели дни наперегонки, пока зимой 1993 года не погиб Олег Голосий — самый талантливый и незащищенный из всех.

И время Коммуны начало сливаться со временем остального мира. Жизнь уходила из Паркома вместе с музыкой, картинами, художниками, запахами красок, вкусом вина, ночными прогулками. И летом 1994 ушла совсем. А вокруг здания на Михайловской вырос банальный — и потому особенно безнадежный — забор.

Когда на один квартал ниже, тем же летом, в Украинском доме открылась выставка (что показательно, почти без паркомовских художников) «Пространство культурной революции» — она стала чем- то вроде прощания с целой эпохой. И там был точно такой же забор. И понимание того, что все кончено — охватывало всех, подобно плотине, внутри которой копилось совершенно иное будущее. В этом будущем был фонд Сороса, система грантов и кураторов, прочие будни 1990- х. Много чего было и много чего есть. Одного только нет — Парижской коммуны.

Вообще-то это тот странный случай, когда постскриптум длиннее самой истории. Однако такие странности случались с Паркоммуной постоянно.

Я встретился с несколькими участниками тех событий и попросил их ответить на несколько вопросов:

1. Что это было — Парижская коммуна? Течение, определенное направление, просто жилое пространство?

2. Как повлиял Парком на современное украинское искусство?

3. Какое ваше самое яркое впечатление из тех лет?

4. Сожалеете ли вы о том времени?

Александр СОЛОВЬЕВ, куратор, арт-критик:

1-2. Разобраться в этом сложно. Грубо говоря, это — сквот. Не только крыша, место, но и новая волна украинского искусства конца 1980-х, что осела на улице Парижской коммуны. Не группировка, не манифест, но сквот — и способ коммуникации. Стилистически совпадает с волной постмодернистской живописи.

3. Что-то такое гедонистическое. Искусство превыше, но больше всего помнится всеобщая любовь какая-то. В прямом и переносном смысле... Годы, неповторимые по степени свободы. То есть, Парком — это когда можно было быть свободным.

4. Жалко, что эти времена ушли… Потом все поменялось, само отношение к современному искусству. Тогда же было какое-то ядро, к нему тянулись.

Юрий СОЛОМКО, художник:

1. Наверно, все-таки в первую очередь — единение по взглядам и по мироощущению. У меня, по крайней мере, имелось желание общаться и обмениваться информацией, просто быть рядом людям, которые подобрались сами собой, или кто-то был приглашен со стороны как необходимость. Второе — соображения удобства. Те, кто интересуется новым искусством, могли прийти и встретиться сразу со всеми, — и для них, и для нас удобно. Наконец, это поддержание и развитие внутреннего ощущения по отношению к себе и к миру через искусство, которое можно назвать художественным маскимализмом. В этом состоянии, я считаю, вначале должен побыть любой художник, чем дольше, тем лучше. Поддерживать это состояние в одиночку сложно. Меня же в сквот лично соблазнил Голосий, сказал — давай, все вместе, там же классно, интересней будет. Но как целостное течение это нельзя рассматривать. Я ощущал это на себе — приходилось бороться с тем, чтобы не влипать и не быть похожим ни на кого.

2. Для меня современное украинское искусство проявилось на первых молодежных выставках в Москве, потом в Киеве. А Паркоммуна способствовала консолидации и продолжению существования этого искусства. И потом, через несколько лет уже появился миф о Паркоме. А миф — провоцирует… Люди сами продолжали существование Коммуны как мифа, и, наверно, в этом случае было легче и удобнее отождествлять современное искусство с некой группой художников.

3. Самого яркого нет. Но как мое ощущение, внутренне — остается постоянно. Если сейчас напрягаться и вспоминать, можно назвать несколько событий. Начнем с конца: те дни, когда исчез Голосий, и когда мы потом узнали, что он погиб. Вечеринка после открытия выставки «Штиль»... Посиделки в комнате у Соловьева и дискотеки у Гнилицкого. Провождение вечеров и ночей у моего соседа, Голосия… Ну и то настроение, и коллективные летние прогулки по ночному Киеву на Холмы и на Днепр — очень хорошие…

4. Нет. В сквоте хорошо находиться, но тяжело работать. В той мастерской, в которую очень редко заходят гости, я ощущаю себя в смысле работы гораздо лучше, чем на Паркоме.

Наталья ФИЛОНЕНКО, директор галереи Гельмана в Киеве:

1. Паркоммуна была неофициальным центром современного искусства, — туда можно было прийти, посмотреть художников, там же все обсуждалось, какие-то проекты готовились, кто-то приходил, встречались, учились друг от друга. Когда к нам приходили гости с Запада, они поражались этой настоящей богемной жизни, когда люди могут работать только в искусстве, и при этом нормально жить. Тогда же еще был интерес к новому постсоветскому искусству. Картины активно покупались, пусть недорого, но и цены на жизнь были другие. И был сильный эмоциональный подъем. Энергия, вера, невероятный энтузиазм. Период Парижской коммуны очень ценен этой особенностью настроения. Художник тогда был героем или, по крайней мере, ощущал себя таковым.

2. Там состоялись несколько очень крупных имен, которые до сих пор значимы. Второй волны такой же силы так и не появилось, как ни печально.

3. Ой, 4 года — это невозможно. Много всего... Там праздновали замечательные дни рождения, когда открывались двери всех мастерских, и где-то ели, где-то танцевали, пили... Или вечеринки после открытий выставок — огромные праздники, которые распространялись по всему дому... Приятно вспомнить и более камерные вещи — разговоры об искусстве, просто где-то собирались и разговаривали. Такой образ жизни, продиктованный временем и средой. Все ходили на Сенной рынок, у всех были огромные коллекции — от каких-то чесучовых костюмов до шляпок 1950-х. Как вот говорят — люди 90-х: тогда, кажется, все были персонажами, театральность была, определенная игра, праздничность. И драматично все это закончилось...

4. Тогда такой образ жизни был для меня органичным. И тогда это странное впечатление производило на нормальных людей, к примеру, моих одноклассников, сокурсников. Удивлялись. Телефона не было и люди заходили просто без звонка. Сейчас бы я так не жила. Но тогда было детское нежелание думать о будущем. Все жили сегодняшним моментом, и Парком был подарком судьбы. Я слышала мнения — мол, это была ваша молодость и потому это круче. Но мне тогда уже было 30. Нет, действительно, это был перелом в обществе. Разница большая — когда человек что-то сейчас начинает делать или начинал тогда. И ощущение свободы...

Александр ГНИЛИЦКИЙ, художник

1. Во-первых, — это просто название улицы и, я бы сказал, сентиментальное совпадение этого понятия в «их большой» истории и «нашей маленькой» («взрослой» и «детской»), моей и моих друзей. Это название несет в себе обреченность ухода — еще живя, патетически пахнуть трупом. Слово «течение» — не подходит. «Течение» хотя бы манифест имеет, не всегда, конечно, но часто. А тут, в этом случае, может, и возможен манифест, но написан никем не был... Вот что там было позитивное, что я бы продолжал при первой возможности, — это скорость реакции, когда возникает эта, назовем ее так, среда. Это когда ко мне в мастерскую кто-то приходит и говорит — вот это плохо, то красиво или это зеленое, а надо краснее, и говорит он это в тот же вечер, когда картина нарисована. И не надо ожидать вернисажа полгода. И творчество идет гораздо быстрее. Тогда как- то круг друзей и художников собрался, с которыми я близок и сейчас… Ну, не было мастерских, вот и посползались. Однако, если бы и были, все равно, думаю, общались бы. Паркоммуна — квинтэссенция места и времени… Там, где сгущается время…

2. Патетика… Я не смог бы ответить. Это к кому-то из сторонних наблюдателей, потому что я все еще головой и эмоционально всередине, внутри. Не могу судить, не знаю, часто не могу отличить какие-то комплименты, которые говорятся как лесть, от тех, что правдивы… Надо спрашивать более отстраненного наблюдателя.

3. Это сложно. Это же пару лет жизни, в разных эмоциональных и физических состояниях. Мне очень нравится это время чем-то… Я какой-то период (это вряд ли возможно сейчас) — просто жил не днем, а ночью, работал, выходил гулять, часто на Михайловской площади, у этого огромного здания (МИД) — ночь, нет людей, выглядит как на полотнах Де Кирико, когда смотришь под луной на эти колонны, действительно странно, что оно и метафизично и красиво, при том что это сталинизм. Просто я любил этот город… время такое странное было. Тут многие со мной могут согласиться, я думаю. Плюс особый сантимент оттого, что все прошло, потому что это часть жизни, молодость… или — все молодость, что не сейчас?

4. Щ-щас спою… Спасибо судьбе, что это прекратилось само собой (все бренно, тем и дорого), все должно было как-то размыться. Трудно сказать… Вопрос насчет Паркоммуны всегда эмоционально сложен, потому что тогда умер человек, которого не вернешь. Это все накладывается и смешивается, оно не разделено эмоционально… Поэтому я и избегаю интервью...

Василий ЦАГОЛОВ, художник:

1. Это было хорошее время. Как полтергейст — не благодаря, а вопреки всему. Какая-то безумная энергия. Понятно, что не все было одинаково, ровно, но хорошего было больше. Может быть, из-за того, что такая коммуна была, друг друга вдохновляли.

2. Радикально. Коммуна и была тем самым радикальным искусством, как тогда, так и сейчас эти 10 человек составляют костяк современного искусства. Молодые как-то не особенно появляются. Но это очень странно, потому что когда мы этим начинали заниматься, ни почвы, ни людей, которые бы нас вдохновляли, не было. А сейчас вроде бы есть, мы должны хотя бы кого-то злить. Но я не вижу этого. Потому что никто не вступает в полемику, не словесную, а в искусстве. Ну не в полемику — хоть чем-то своим занимается…

3. Я не особенно веселый человек, поэтому воспоминания у меня связаны либо с работой, либо с женщинами, либо и то, и другое. В Паркоме я познакомился со своей первой женой, и это приятные воспоминания. И хорошо работалось — в основном живопись, но тогда же я сделал первые очень странные фото. Тогда же ведь в Киеве никто фотографией, кроме фотографов, не занимался. Это один из первых таких опытов недокументальной постановочной фотографии. Но у меня нет пуповины с Паркомом. С Киевом связано все, с Паркомом — нет.

4. Тогда было хорошо, но сейчас — лучше. Серьезно. Я думаю, что у многих нет сожаления. Мы же не художники вчерашние или позавчерашние. Те, кто продолжают работать, на виду и интересны… Конечно, что-то вспоминаю, но вообще прошлым мало кто живет.

№133, пятница, 30 июля 2004