Роллинз Генри.Железо.

АЙДА В ФУРГОН!

В эту книгу вошли все дневники, которые я вел в те дни,

когда играл в «Black Flag». Взлеты и падения группы

на гастролях описаны без прикрас. Четыре года

я перепечатывал дневники, собирал фотографии,

чтобы сложилась книга. Это хорошие приключенческие

истории о храбрых людях с убеждениями и пониженной

социальной приспособляемостью.

11 сентября 1981 г. Девоншир-Дауне, Калифор¬ния: С «Black Flag» я понял, что значит впахивать. Я считал, что рву жопу, раньше, когда мне платили минимальную зар¬плату. Для этого концерта мы целыми днями расклеивали афиши. Начинали утром и заканчивали на закате. Однажды мы с Грегом отправились расклеивать их на телефонные столбы в районе бульваров Ла-Сьенега и Сансет. Мы оказа¬лись через дорогу от «7-11» на Ла-Сьенега между Санта-Мо-никой и Сансет. Грег рассказывал мне о том, какие в округе свиньи и что меньше всего на свете ему хотелось бы им по¬пасться. Как только он это сказал, нас тут же сцапали. Сви¬нья разгунделся. Но нас почему-то отпустил. Все кончилось, что на афишные патрули мы стали ходить с Маггером. Мы изобрели комбинацию из пшеничного клей¬стера и белого клея. Один стоял на стреме, другой намазы¬вал клейстер. Накладывали один слой, приклеивали афишу, а сверху покрывали клейстером еще раз. Остальное доделывало солнышко. Так афиши держались около года. Их невоз¬можно было содрать. Мы выбирали большую улицу и на це¬лые мили заклеивали ее афишами. Так мы прочесали Кали¬форнийский университет, Долину, всё. И это ради одного концерта.

Однажды мы клеили афиши в Голливуде и прошли по авто¬стоянке супермаркета. Увидели какого-то парня - он гру¬зил продукты в серый «мерседес». Кто-то из баллончика на¬рисовал огромную свастику у него на капоте. Я просто стоял и смотрел. Маггер отошел и весь аж скорчился от хохота. Мужик погрозил нам кулаком и уехал. Мы с Маггером были острижены под ноль. Вероятно, мужик решил, что мы те са¬мые бритоголовые, и теперь решили насладиться своим ис¬кусством.

Я многому научился у Маггера. Мы расклеивали афиши по всему Вествуду. Нам постоянно хотелось есть, а денег хвата¬ло только на автобус. Как-то мы зашли к «Карлу-младшему» и взяли по маленькой тарелке салата. А в том месте тарелку наполнить-то можно. А за второй уже не подойдешь. Маггер начал, я продолжил. Он поставил тарелку на поднос и при¬нялся накладывать салат дальше, сделав из подноса тарелку с салатом. Целая гора еды. Потрясно. Я сделал то же самое. Менеджер увидел нас, и ему не понравилось, но я сразу по¬нял, что он не собирается устраивать нам втык. Мы выгляде¬ли слишком затраханными. Обгоревшие на солнце, все в гря¬зи и в клейстере. С ведром клейстера и набитым рюкзаком. Ладно, чего уж там, оно того не стоит. Я понял, что тебе с рук может сойти много срани, если только ты это делаешь так, будто больше ничего не умеешь. Маггер рассказывал мне о временах, когда он жил на улице и был вынужден питать¬ся собачьим кормом из банок, намазывая его на белый хлеб. Ломоть сворачиваешь и глотаешь как можно быстрее, стара¬ясь не распробовать. Все это было мне в новинку. В конце концов, настал день концерта. Я надеялся, что рас¬клейка афиш была не напрасна. Программа была грандиозная. «Fear», «Stains» и «Black Flag». Я уже не помню, кто из нас был на сцене, но в какой-то момент кто-то пустил в тол¬пу слезоточивый газ или «Мейс». Народ с воплями пова¬лился на землю, закрывая лица руками. Я оттащил несколь¬ко человек в ванную и сунул под краны. Наконец, мы заиграли. После нескольких песен я поднял голову и увидел перед собой какой-то коричневый силуэт. Я про себя поду¬мал, как странно он выглядит и что делает, вот так вот бол¬таясь в воздухе. От моей руки отскочила квартовая бутыль «Бадвайзера» и закатилась под платформу для барабанов. Дикая публика. Те, кто выкатывал аппарат, раньше проводи¬ли концерты кантри и вестерна. Они никак не были готовы к такой аудитории. Я сломал один микрофон и подошел за другим. Техник мне его выдал, но посмотрел на меня выра¬зительно. Один пацан приземлился на монитор, а сходя со сцены еще и потоптался на нем. Вышел техник и начал орать на публику, оглаживая свой монитор. Его немедленно осы¬пали ругательствами, плевками и стаканчиками. Он посмот¬рел на меня и сказал, что сейчас отключит звук. Чак сказал ему, что его аппарат тогда разнесут на кусочки, а ему публи¬ка надает по заднице. И это была правда. Он посмотрел на нас, обозвал нас всем, чем только можно, и убрался обратно за пульт, где и просидел до конца выступления, злобно зыр-кая на нас.

Осенью 1981 года мы записали альбом «Ущербный». Здания, где мы записывались, больше не существует. Ребята сочиняли песни без меня, а я накладывал голос поз¬же. Потрясающе было наблюдать за Джинном в студии. Он был неумолим. Столько энергии. На дублях он приклеивал наушники к голове липкой лентой, чтобы не слетали. Робо всегда носил на левом запястье браслеты, и они звенели в барабанные микрофоны. Это стало частью звука. Можно услышать это в записи.

Чак и Грег натаскивали меня в вокале. Мы бы тогда любая помощь пригодилась. Каждый раз я выкладывался до конца. Совершенно не знал, как себя умерять. Чак научил меня, что делать с той частью в песне «Что я вижу», где все распада¬ется: сам я вообще ничего не мог придумать. Наверное, за¬бавно было видеть, как я впахиваю, а не думаю головой. Мы сделали версию «Луи Луи», которую так нигде и не исполь¬зовали. Ребята пустились в странный джем в самом конце, пока пленка не кончилась. Я прослушал его потом разок и больше никогда не слышал. Наверное, даже микшировать не стали. Вокал для «Ущербного 1» я делал в два дубля. Я просто отрывался так, словно пел живьем. После второго дубля Слот сказал, что первый был что надо, и я закончил. Мы взяли другую версию «Поднимись выше», чем та, кото¬рую записали для альбома. За несколько недель до этого мы отправились в студию на записывать то, что должно было выйти синглом. То были две песни - «Депрессия» и «Под¬нимись выше». Сингл мы так и не выпустили. Наверное, Грегу больше понравилась эта сессионная версия, поэтому мы ее и взяли.

Пластинку мы записали довольно быстро. Помню, много времени занял вокал для «Телевечеринки», поскольку там было много частей.

В то время работать со Спотом было весело. Спот был про¬дюсером и звукорежиссером группы. Он выпустил несколь¬ко пластинок для «ССТ». Он был уникален. Мог войти и сыг¬рать на гитаре Грега, чтобы Грег послушал на пульте. Он мог сыграть любую песню «Black Flag» без проблем. Думаю, Слоту я никогда не нравился. Такое чувство возник¬ло у меня, как только я вступил в группу. Как будто я вторг¬ся на какую-то воображаемую территорию. Такая вот херня. Через несколько лет после того, как группа распалась, я на¬писал ему и спросил, что произошло, и он ответил, что, по его мнению, я погубил группу. Что угодно. Вновь слушая сделанные им записи, я думаю, что это он ее погубил. Теперь это не имеет значения.

То было лучшее время в моей жизни - когда я писал альбом «Black Flag». В другие периоды у меня были сложности - по ряду причин. Финансовый стресс группа испытывала двадцать четыре часа в сутки. Мы боролись с ним все время, пока были группой. Никакой «продажности», никаких «рок-звезд» и прочей фигни. Люди иногда несли про это какую-то херню, а нам от этого всегда становилось смешно. Вскоре после записи мы отправились в первое турне, где мне предстояло петь. Поразительно. За несколько месяцев до этого я имел постоянную работу и стоял за прилавком, а теперь бороздил дороги с самой гадкой группой на земле.

27 июня 1982 г. Эсбери-Парк, Нью-Джерси: Один долгий день. На въезде в Эсбери-Парк нас тормознула поли¬ция. Свиньи велели нам загнать фургон на травяную разделительную полосу. Приказали встать у машины и не шеве¬литься. В суете, пока мы вылезали из фургона, стараясь поскорее выполнить требования этих уёбков, никто не раз¬будил Эмиля, и он так и остался спать в глубине фургона. Они лазили по фургону и, наверное, наступили на него или споткнулись, но перепугали они его до полусмерти, а он - их. У них просто припадок случился. Бедняга просыпается где-то на трассе в Нью-Джерси оттого, что ему прямо в рожу орут свиньи. В конце концов, мы доехали. Я уселся перед за¬лом и посмотрел три драки прямо у себя перед носом. Через несколько часов нам нужно было начинать, и мне понадоби¬лось выскочить и взять что-то из фургона. Я не мог попасть обратно, потому что вышибала не поверил, что я член груп¬пы. Я уже слышал, как группа играет на сцене. Потом он ме¬ня впустил, но пообещал выставить и поколотить, если не увидит меня на сцене. Когда мы отыграли еще несколько песен из программы, я увидел, что он вошел и проверяет. Люб¬лю я этот город.

10 июня 1982 г. Буффало, Нью-Йорк: Владелец клу¬ба сказал, что мы должны отыграть три отделения. Мы игра¬ли большую часть вечера и показали все песни, которые знали, - только делали перерывы примерно раз в тридцать пять минут. В общем, вечер как обычно. Один раз меня зата¬щили в толпу, и какой-то тип пытался врезать мне по чере¬пу. Его оттащил наш гастрольный техник. После концерта парень болтался на автостоянке, а какой-то тип подошел прямо к нему, пырнул в живот и убежал. В первый момент никто не заметил, что он ранен, включая его самого. На¬столько он был не в себе. Потом по его рубашке располз¬лось красное пятно, и кровь.потекла по штанам. Он сел в ма¬шину и уехал. Странное зрелище.

25 июня 1982 г. Лоуренс, Канзас: В тот день я полу¬чил мощный урок. Мы въезжали в город, и тут потянуло ды¬мом. Загорелось дно фургона. Мы все выскочили, разбежа¬лись и стали смотрели, как он горит, отходя шаг за шагом назад. В фургоне не было газовой насадки, и мы знали, что он может в любую секунду взлететь на воздух. Дуковски схватил полотенце, залез под фургон и попытался погасить огонь. Он орал, чтобы мы ему помогли. Я же был в состоя¬нии только стоять и смотреть. Маггер побежал через доро¬гу на заправку и взял огнетушитель, чтобы помочь. Руки Ду¬ковски до локтей были покрыты горящим маслом. Должно быть, он обосрался со страху, но он спас фургон и нашу аппаратуру, а ведь мог и погибнуть. А я просто стоял рядом. Мне было хреново. В тот же вечер на концерт заявился ле¬гавый и велел нам играть потише. Он был похож на Дона Ноттса, и мы тише делать не стали, продолжали играть, и ни¬чего не случилось.

1 сентября 1982 г. Нью-Йорк, Нью-Йорк: На этом концерте какой-то здоровенный парень прыгнул со сцены, и я увидел, что он приземлился прямо на ту девушку. С мое¬го места это выглядело кошмарно. Я встретил ее через год или чуть позже. Вспомнил ее. Я спросил, было ли ей больно, когда этот жирный говнюк на нее грохнулся. Она показала мне стеклянный глаз. Парень ботинком выбил ей глаз. Я не знал, что сказать. Что тут скажешь? «Мне жаль, что так вы¬шло. Хочешь бесплатную футболку?» Она сказала, что не стоит беспокоиться из-за этого, и ушла.

12 сентября 1982 г. Монреаль, Канада: Мы играли с двумя крутыми панк-рок-группами из Англии - «Discharge» и «Vice Squad». Я помнил певца из «VS» по кон¬церту в Лидсе еще в 1981-м. Было приятно видеть, что они разогревают. Ребята из «Discharge» - кайфовые. Мы игра¬ли в полную силу, и правое колено у меня, которое послед¬ние три недели хандрило, в конце концов, совсем сдало. У меня из коленной чашечки сбоку вылезал хрящ, и прихо¬дилось рукой все время вправлять его на место во время пе¬сен. Остальные концерты пришлось отменить.

Следующие несколько дней прошли отвратительно. Где-то в Канаде наш фургон сломался. Мы разбили лагерь на за¬правке, дожидаясь, когда его починят. Работники станции, наверное, думали, что мы чокнутые. Мы спали в фургоне и болтались по стоянке чуть ли не три следующих дня. Мое колено наебнулось, и я не мог никуда идти. Компания звуко¬записи, с которой мы в то время работали, в конце концов, выслала нам немного денег, и мы ухитрились продать фур¬гон и купить другой, подержанный. Еще мы арендовали трейлер «Сам-Себе-Перевозчик», чтоб уж наверняка. И вот так направились в Лос-Анджелес.

В глубине фургона было хорошо. Места хватило всем. У нас никогда его не было столько. Все было отлично, пока не до¬ехали до Де-Мойна. Лило как из ведра, будто в кино. Я смо¬трел из заднего окошка на серое небо и весь этот дождь. Внезапно трейлер в окне стал уменьшаться. А потом совер¬шил эффектный кувырок через ограждение, пролетел по воздуху и исчез. Чуть не снес еще одну машину с дороги. Мы съехали на обочину и задним ходом двинули назад. Эта дрянь валялась в канаве, наполовину в воде. Из-за колена я не мог ничего делать. Остальные ребята соскользнули по травяной насыпи, открыли маленькие дверцы сзади и при¬нялись вытаскивать барахло. Пытались затащить ящики на¬верх, но те соскальзывали обратно. А ливень тем временем не утихал. Некоторые ящики разбились, и мы их бросили. Вдобавок мы бросили в канаве еще и трейлер. Мы загрузи¬ли вымокшую аппаратуру в фургон и поехали в какую-то придорожную забегаловку. Позвонили оттуда в компанию и сказали им, что их сраный буксирный замок стоил им трей¬лера. Сообщили приблизительное место аварии, и на этом все кончилось.

Фургон, на котором мы отправились гастролировать и кото¬рый бросили в Канаде, был не наш. Он принадлежал группе «Saccharine Trust» - они нам его дали взаймы. Через не¬сколько дней мы привезли им в Лос-Анджелес довольно плохие новости. Еще одни гастроли позади. Мне пришлось делать операцию на колене.

23 октября 1983 г. Редондо-Бич, Калифорния: Все вышло хуево. Нас позвали играть на вечеринке неподалеку от того места, где мы жили. Зал напоминал старую студию звукозаписи. Никто из нас не знал ни этого парня, ни его друзей. Мы просто пришли с кем-то из своих. Организация, однако, была на высоте, и вроде намечалась неплохая ночь. Парень приволок огромный мешок кокаина и швырнул его на стол. Дряни было изрядно. Мы лишь смотрели на этих торчков и продолжали играть. А через несколько песен на¬летела с облавой полиция, и все эти люди вроде как исчез¬ли. Через минуту в зале остались только мы, полиция и этот огромный мешок с кокаином. Один легавый подошел ко мне и спросил, почему я потный и задыхаюсь. Я ответил, что иг¬рал музыку. Жестко глядя на меня, он посветил фонариком мне в глаза, а его напарник стучал своей дубинкой по стулу рядом с моей ногой. В конце концов, нас отпустили, и мы по¬шли обратно в «ССТ». Я так и не выяснил, что стало с тем ко¬каиновым парнишкой. Через несколько недель я зашел в бургерную на соседней улице. Один из свиней, которые участвовали в облаве, вошел и узнал меня. Он стоял надо мной и постукивал по сиденью своей дубинкой, как его на¬парник. Он стоял, пока я не ушел. Так и не смог доесть.

15 февраля 1983 г. Гамбург, Германия: Выходной в Гамбурге. Делать особо нечего. Зашел поговорить какой-то парень. Я, парень и Дуковски вышли пройтись. Сели на по¬езд, и парень сказал, что билет тут нужен, только если его потребуют показать. Конечно, рискуешь влипнуть, но если рискнешь, можно проехать бесплатно. Мы рискнули, и все было в порядке. На обратном пути мы опаздывали на поезд, бежали и успели вскочить все, кроме Дука, которому при¬шлось разжимать двери. Какой-то маленький мальчик под¬бежал к нему и попытался вытолкнуть. Маленький ебучка громко орал, и весь народ уставился на нас. Немедленно возник легавый, высадил нас на следующей станции и при¬нялся парить нам мозги, когда мы не смогли предъявить би¬леты. Мы пытались разыграть из себя тупых американских туристов, но ничего не вышло. Он понял, что мы врем. Он вы¬ставил нас. Кроме этого, я много спал и ел апельсины. Мне это было необходимо.

Грег оторвался на парнях, руливших продуктовым магази¬ном на первом этаже отеля. Они пытались нас обсчитать, и я особо этим не морочился, поскольку предполагал, что они

подонки, а Грег разозлился. Они с Дуковски начали жрать продукты прямо из холодильников и орать на парней за прилавком. Те уже сообразили, что попались, поэтому сде¬лать ничего не могли. Посмотрели на всех нас и поняли, что мы можем их крепко вздуть. У людей взгляд меняется, если они долго не ели, а если к тому же на вас наехали бритого¬ловые, ясно: лучше не связываться.

19 февраля 1983 г. Мюнхен, Германия: На колесах с 8 утра. Сейчас вечер. Прошлая ночь была совершенно ди¬кой. «Minutemen» были великолепны, как обычно. Когда мы отыграли три песни в отделении, я получил в лоб неоткупоренной банкой пива. Хороший бросок. Я схватил подставку для микрофона и предложил парню подойти, чтобы я его убил. Он выбежал из зала. Дальше было много пота и дыма. Кажется, эти люди курят столько же, сколько дышат. В кон¬це отделения звук отключили, и мы сыграли «Телевечеринку» без него. Публика подпевала. После этого мы что-то по¬ели и заснули в каких-то промерзших насквозь комнатах. Спать пришлось по двое на кровати. Горячей воды не было.

23 февраля 1983 г. Итало-швейцарская граница.

На итальянской границе забастовка. Не хотят пропускать фургон с аппаратурой. Грозились побить Дэво. Прошлый ве¬чер - кайфовый. Когда мы подъехали к клубу, там уже со¬брались все эти детки. Мы остановились у главного входа, и они начали раскачивать фургон и колотить в окна. Я ду¬мал, они хотят нас убить. Я готовился к тому, что в лучшем случае удастся отсюда выбраться без больших увечий. Ког¬да же мы вышли из фургона, все принялись обнимать и це¬ловать нас и дарить нам подарки. У многих на куртках было набито лого «Black Flag». Они думали, что «Minutemen» - это «Husker Du».

После этого у входа в зал стали собираться люди, и всем хо¬телось пройти бесплатно. Хозяин вышел и сказал, что никого не пустит. Мальчишки начали швыряться камнями в окна клуба и громить его к ебеням. В главном офисе стоял видео¬монитор, и мы наблюдали всю эту картину изнутри. Приеха¬ла полиция, мальчишкам надавали по жопе. Через пару ча¬сов мы начали концерт. Это было дико, чтоб не сказать больше.

Так что сегодня, если выберемся из Италии, играем в Жене¬ве. После сегодняшнего вечера мы будем три дня ходить по¬путавшими. Дорога здесь изумительная. Я нигде не видел таких замков, как здесь. От Альп просто сносит крышу. Всё, как на открытке. Готов спорить, публика сегодня будет клас¬сической германской. Мы в Италии разбаловались, тут все с нами так милы и все такое. Наверное, пора к враждебной срани.

Интересно, что мы будем делать ближайшие три дня. У нас нет денег, чтобы где-то останавливаться. Я к этому ужу при¬вык, но каково будет в Швейцарии? Что же там будет? Сле¬дующие три дня, скорее всего, будут сосать. Дэво нужно ехать обратно к границе, чтобы заполнить какие-то бланки, которые они раньше не выдали. Сколько времени потеряно. Видели б вы этих задниц, этих жирных свиней. Один пытал¬ся купить у Дуковски часы.

До Дании отсюда ехать два дня. Там следующий концерт. Найти что-нибудь поесть будет трудно. Уже собирается сего¬дняшняя толпа, хоть и не сильно большая. Выглядят как типичные панки.

После: в гостинице. Играли мы и впрямь круто. Худшие из бритоголовых - абсолютное куриное дерьмо. Один вылил стакан мочи на Дуковски, когда тот сходил со сцены. Дук пришел в неистовство, дико было до ужаса. Он начал гро¬мить гримерную. Никогда не видел его таким. Но на меня и не выливали никогда стакан мочи. Я тоже вложился, как мог, но до конца врубиться трудно, если кучка панков-токси¬команов походя плюет на тебя. Какой-то хрен сегодня ночью залил мне всю сумку своим пивом. Все мои вещи промокли. Я хотел его убить, но он друг организатора концерта. Мы с Дуковски упаковали всю еду, что осталась в гример¬ной. Я сделал себе сэндвич на потом. Кто знает, когда в сле¬дующий раз здесь удастся поесть.

24 февраля 1983 г. Женева, Швейцария: Мы еще в Швейцарии. Тусуемся в каком-то панковском сквоте. Сего¬дня переночуем здесь, а потом отправимся в Данию. Народ в этой сраной дыре ужасный. У них только три занятия: по¬всюду срать, напиваться и слушать мерзкий панк-рок. Дез с одним панком позабавился. Поставил кассету «ZZ Тор» на общественный магнитофон. Все панки начали на него орать. Дез сказал им, что эта кассета - новый альбом «Exploited». Поскольку тут все кретины, они ему поверили. Один даже заплакал, честное слово. Все эти выходные плохо на нас действуют. Мы теряем на¬пор. Последние несколько дней - совсем не клевые. Пока мне больше всего понравилось в Берлине. Больше всего мне нравятся отчаянные концерты. Если меня не шпыняют, я иг¬раю плохо. Знаю, что звучит глупо, но это правда. Чем боль¬ше меня месят, тем лучше я играю. Однажды мне так придут кранты, и на этом всё.

27 февраля 1983 г. Оснабрюк, Германия: Сегодня здесь играл Ричард Хелл, и он предложил нам с «Minutemen» открывать концерт. Мы оторвались. Меня всего порезали. Укусил одного бритоголового в губу, и кро¬вища захлестала по-настоящему. Его кровь вымазала мне все лицо. Пока мы играли, Д. Бун тусовался в толпе, дал мне стакан пива. Я разбил стакан о свою голову. Теперь весь из¬резан. Вышел Хелл и сказал публике, что «Black Flag» убий¬ственны. Без говна. Я принял ванну, и пришлось мыться три раза, чтобы смыть всю грязь и стекло.

14 мая 1984 г. Лондон, Англия: Сегодня играли в «Марки». Мы с Биллом настроены типа «на хуй всех». Мы выступали здесь два раза, и эти ебали нам мозг, теперь же мы выебем их. Перед своим выходом мы заставили ди-джея поставить альбом «ZZ Тор» «Элиминатор» - пусть играет це¬ликом. Он извинился перед публикой, поскольку терпеть его не может. Похоже, у засранца плохой вкус к музыке. Это спасло нас от прослушивания какой-то панковской дрисни. И вот мы с Биллом разминаемся за кулисами, а тут входит Джин Октябрь. Это парень из Челси, который в 1981 году в Лидсе пнул меня в бок и нес какую-то хуйню про группу. А тут ему в туалет понадобилось. Билл смотрит на него и спрашивает, не тот ли это парень, которого я хочу убить. Я говорю, да. Билл смотрит на меня и говорит: «Ну так прикон¬чи его. Сейчас же». Совершенно невозмутимо. Октябрь аж попутал и начал лепетать всякую чушь насчет того, как он всегда любил нашу группу. Мы расхохотались и велели ему убираться. Какой говнюк. Столько людей нужно просто уби¬вать.

В зале стояла жара, как в преисподней. Посреди одной пес¬ни я упал в обморок, поднялся, хватаясь за ногу Грега, и про¬должал. Играли мы хорошо. Народ, похоже, подрубался. На самом деле, неважно, подрубались они или нет. В паузах, в самом начале «Всовывай» Билл стоял и орал: «В пизду вас, английские пиздюки!» Это было здорово и подстегнуло ме¬ня еще больше. На хуй эту публику.

12 июня 1984 г. 16.28, Берлин, Германия: В отеле. Концерт был крутой, если не считать парня, который меня вырубил. Здоровый громила залез на сцену, просто подва¬лил ко мне и ебнул. Не особенно больно. Он опрокинул ме¬ня на пол, но я поднялся и продолжал играть, но теперь мне херовато. В зале был Роберт Хилберн из «Лос-Анджелес Тайме». Ему понравилось. Он пишет какую-то статью о евро¬пейских бандах или типа того.

Когда мы загружались, какой-то тип стащил гитару Грега. Уёбок просто схватил ее и помчался по улице. Нам сказали, что это, возможно, наркоман. Я едва успел разглядеть парня, так быстро все произошло.

Я с ними уже почти не разговариваю. Живу в собственном мире. Нас шестеро в одной комнате. На головах друг у дру¬га. Я стараюсь проводить как можно больше времени по¬дальше от них.

Мне пришлось фотографироваться для «Тайме». Снялись на фоне Стены и КПП «Чарли».

Мы снова играем здесь сегодня в каком-то маленьком клубе. Надеюсь, на концерт придут ребята из «Die Haut». Одна из моих любимых групп. Они здесь живут. С прошлой ночи у меня фингал под глазом. На хуй. Еще три таких концерта, и остальные полетят в Лос-Анджелес. Мы с Гретом остаемся делать прессу.

Сегодня со мной случилось что-то забавное. Я подцепил де¬вушку, сам того не желая. Я вышел в вестибюль и увидел этого тошнотного американца - он выпендривался перед хорошенькой девушкой за стойкой. Потом отвалил, а я по¬дошел за ключами и спросил, правда ли это, блядь, извраще¬ние - любезничать с тему, кому на самом деле хочется за¬ехать по рогам. Мы разговорились, и я сказал, что сегодня вечером мы играем в клубе, а она спросила, можно ли ей прийти. Я прикинул, что можно, наверное, всем, и сказал ей, что конечно. Мы внесем ее в список гостей. Я ничего такого не собирался. Не то чтобы у нас туту была масса знакомых. И вот она заявляется на концерт вся расфуфыренная и ра¬дуется мне. А после окончания пытается затащить меня к се¬бе домой. Во как.

Я думаю, что «Black Flag» достиг своей высшей точки. Если вдуматься, каждая наша пластинка продается все хуже и ху¬же, а дерьмовые лос-анджелесские группы мы переплюнуть уже не можем. Мне кажется, от новых песен у народа все опускается.

22 декабря 1984 г. Канадская граница: Мы в погра¬ничной конторе, пытаемся снова въехать в Канаду. Вероят¬но, собраны не все бумаги. Звонят организатору в Виннипег. Температура минус 20. Я промерз до костей, пробежав де¬сять ярдов от грузовика к зданию таможни. Теперь народ решил, что пришла пора терять удостоверения личности и списки аппаратуры. Концерт в Чикаго стоило запомнить. Некоторым не очень понравилась цена, которую организа¬тор назначил за билеты. Они предъявили претензии охране и группе. Все эти подставы выбивают из колеи. Ненавижу выслушивать всю эту срань. Я пробую уединиться в гримерке, а они заходят, усаживаются и вообще располагаются как у себя дома. Заходит начальник охраны - поговорить со мной обо всей этой срани. Мне оно надо? Нет. На хуй. Вот от такого мне и хочется вести себя так, как я себя веду. Хо¬чется убежать и спрятаться. Меня тошнит от людей. Всякая пьянь орет мое имя, плюет на меня. Мне это не нужно. Ка¬кой-то тип заскочил на сцену и пнул меня в бок, когда спры¬гивал. Просто еще один вечер. Надеюсь, мы сегодня уедем из этого холода. А если не уедем, он нас прикончит. Смешно наблюдать, как сам доходишь до конца. Выглядит весьма не¬лепо. Мне кажется, я слетаю с катушек. Многое уже не важ¬но. Вот бы в голове еще что-то было, но его там нет. И так уже две недели.

26 декабря 1984 г. Эдмонтон, Канада: В зале. До¬ехали вчера вечером. Сутки в дороге. По-прежнему зверски холодно. Может, завтра станет теплее. Концерт в Виннипеге прошел хорошо. Нам твердили, типа: «мы много лет вас жда¬ли, так что, уроды, только попробуйте нам не понравить¬ся» - плюс всякая херня из зала. Трудно найти покой где бы то ни было. Вокруг меня сплошь люди, которые много бол¬тают, но ничего не говорят. Тяжелый случай, певец из «St. Vitus» потащил на гастроли свою бабу. Я спросил, чем она зарабатывает на жизнь. Она сказала, что «присматривает за домом». Нормально, говорит, Скотти зарабатывает достаточ¬но для них обоих. Она не хотела, чтобы Скотти ехал на гаст¬роли, потому что ей это не нравится. Что это за херня? Она хочет, чтобы он бросил работу. Тоска. Это, конечно, не мое дело. Но все-таки какая тоска ездить по миру с таким кам¬нем на шее. Сегодня мы играем на роликовом катке. Там хо¬лодно. Лучшие мгновения погрузки: я затаскивал туда пульт - металлический гробик. И руки примерзли к нему, как леденцы. Чуваки, больно.

Вчера концерт прошел так себе. Множество тупых панков. Я сказал им, что Джелло был агентом по наркотиком. И ему башляло правительство - вот у них крыши поехали. Какие-то типы расколотили фургон, разбили фары, сорвали двор¬ники и зеркала. Вот почему я вас не люблю. Вот почему я не отвечаю на ваши письма. Вот почему я не хочу иметь с вами ничего общего. Меня тошнит от Канады. Я не люблю тупых пьянчуг и минусовых температур. Остался еще один концерт после сегодняшнего. Ванкувер. Ванкувер - пьяная дыра. Люди меня изматывают. Я выгораю дотла. У меня снова опу¬хают связки. Лекарства, прописанные мне врачом, кончи¬лись. У меня проблемы со сном. С трудом удается проспать четыре-пять часов. Когда-нибудь что-нибудь не выдержит.

23 июля 1985 г. Мы в доме какого-то парня в Кентукки. Не могу двигать шеей. Не могу вообще ничем двигать, голо¬ва болит. Только что проснулся. Прошлой ночью в «Жокей-клубе» было много народу, множество тупых, уродливых, пьяных типов. Упор на тупых, пьяных и уродливых. Один жирный скинхед чуть не купил себе билет на тот свет. Начал выебываться, а после концерта, когда я сидел в переулке, он подошел, весь такой крутой, бормоча, как он сейчас мне все кости переломает. Я сказал ему, что лучше уж сразу и на¬чать, потому что жирные скинхеды горазды базарить, когда нас в переулке всего двое. Но связываться он не стал. Жал¬ко, что ему тупости не хватило и дальше передо мной выебы

ваться. Жирик, да я б тебе по сраке так надавал, что ты бы забыл, каким концом ссать.

Вчера вечером на нас сыпалось все: пивные банки, стаканы, кубики льда, плевки, кулаки. Как я могу их уважать? Как я могу считать их разумными существами? Никакого терпения на этих «людей» не хватает. Один тип весь вечер выебывался перед Грегом, а потом является за кулисы и хочет с нами потусоваться. Я кое-чему вчера научился. Теперь я понимаю концепцию «улицы с двусторонним движением». Надеюсь, следующая задница, которой захочется разбазарить мое время, обломается. Хватит, я не позволю каким-то воинству¬ющим пьяным идиотам портить мне настроение - после шестидесяти концертов за шестьдесят четыре дня.

7 августа 1985 г. Омаха, Небраска: Мы в Омахе, сво¬бодный день. Некоторые места, в которых мы оказываемся, просто нереальны. Сейчас мы в доме организатора на бере¬гу озера. Участок огромный. У него есть лодка, он катает каждого на водных лыжах и все такое. У нас с Рэтмэном по отдельной комнате. Неплохо.

Вчера вечером я сломал правое запястье о голову одного ти¬па. Я ломал это место уже шесть или семь раз. Такая вот хуйня. Не смогу ничего делать правой рукой несколько недель. Что за блядская непруха. Рука болит так, что я с трудом со¬ображаю. Наверное, не смогу ничего грузить до конца гаст¬ролей. Вот же срань. Я сижу на просторной веранде, выхо¬дящей на здоровенное озеро. Садится солнце, мимо пролетают ребята на водных лыжах. Что-то вроде кинокад¬ра или типа того. Нужно было треснуть этого типа по голове микрофоном.

27 августа 1985 г. Рино, Невада: Краткое изложение нашего концерта в Рино. Без выкрутасов и наворотов. Готов? Давай! Мы приехали на место - каток не понять где. «Тот Broccoli's Dog» начали первыми. Ближе к концу отделения Тома стягивают со сцены, он падает и ломает ногу на полу катка. Потом играл «Black Flag». Наше отделение прерывает полиция. В толпе оказался парень с ножом, он пырнул дво¬их. Их вывели. Того, что с ножом, арестовали и тоже вывели. Играем дальше. После еще двух песен свиньи винтят концерт окончательно. Я иду в гримерную. Там двое легавых в штат¬ском и парень из нашей гастрольной бригады. Мне велят встать к стене. Я встаю. Легавый мужик таращится на меня, я выдерживаю его взгляд, не моргнув глазом. В конце концов он вякает: «Вам стоило бы чаще улыбаться, когда вы приез¬жаете в мой город». Я просто смотрю, не меняя выражения лица. Легавая баба задает несколько вопросов. Я ее игнори¬рую. Оба читают нашей бригаде нотацию насчет марихуаны, которую у них нашли. Говорят, что в штате Невада марихуана запрещена. В конце концов их отзывают. Они уже встают уходить, а легавый мужик говорит мне: «Вам стоило бы чаще улыбаться или сидите в своем Лос-Анджелесе». Я лишь тупо смотрю ему вслед. Ненавижу свиней. Я не курю и мне этот шмон не нужен. Когда кто-нибудь в следующий раз запалит косяк или еще какую хилую шмаль, я вообще выйду из ком¬наты. Это уже второй налет за время наших гастролей, и ме¬ня от них тошнит. Так прошел вечер в Рено. Подслушал этих пацанов в мужском туалете. Они сидели на метедрине и текиле. Говорили, какие все парни пиздюки, по¬тому что не делают того и этого, или какую-то еще херь. Ни¬чего не осталось. Мир - тошнотное место. Всю ночь мы ехали в Пало-Альто, Калифорния. Там я дал ин¬тервью местной газете по телефону. Позвонили из «ССТ» и сказали, что «Вилледж Войс» хотят, чтобы я писал для них. Я не понимаю, чего они от меня хотят. Я устал. Сейчас я при¬нимаю аспирин перед выступлением, он немного снимает головную боль после концерта. Выгружают аппаратуру, а мне хочется уйти. Я не очень гожусь в грузчики из-за мо¬ей сломанной руки. Этой тягомотине нет конца. Нигде нико¬го нет. Я думаю, что я больше не человек.

25 января 1986 г. Майами, Флорида: У Денни. Ехали сюда целую ночь. Вчера вечером я наблюдал, как бритого¬ловые избивают публику на двух первых группах. Нанятая охрана не делала никаких попыток их остановить. Потом на¬чалось выступление «Black Flag». На улице было холодно, поэтому играли в спортивных штанах и прочем. Потихоньку разыгрывались, и казалось, все идет прекрасно. Как выяс¬нилось, ненадолго. Публика начала меня хватать и куда-то тащить. Один парень все колотил меня по коленкам. Некото¬рое время я позволял ему, а потом врезал по башке микро¬фоном. Не сильно - так, чтоб понял, что он меня уже уто¬мил. Он продолжал свое, так что я завелся и вдарил ему сразу кулаком и микрофоном. Сломал ему нос, его лицо бы¬ло все в крови. Другой начал на меня наступать, и я пнул его в рожу. Металлическим носком ботинка по морде - ощуще¬ние такое, словно пинаешь дыню. Зрители по-прежнему лез¬ли на сцену, а Рэтмэн и Джо их сталкивали. Я начал заме¬чать, что теперь люди лезут с прямой целью уебать Рэта и Джо. Они пытались стянуть их со сцены. Парень, которому я сломал нос, стоял теперь в центре, растопырив руки, точно его пригвоздили к кресту. Его бандана походила на терно¬вый венец: кровь сочилась из-под правого глаза, выглядело потрясающе. Старина И.Х. жив-здоров и живет в Тампе. Во время предпоследней песни отделения какие-то скинхе¬ды повытаскивали шнуры из мониторов справа на сцене. Рэтмэн пошел посмотреть, в чем дело, и его поймали. По его словам, опрокинули его на пол и принялись пинать в голову. Он рассказывал, что пытался залезть по ступенькам на сце¬ну, а они снова стаскивали его и пинали. Я ничего этого не видел, только Рэт вернулся на сцену с совершенно расква¬шенной физиономией.

Мы прекратили играть. Через секунду посыпались оскорб¬ления. Я чувствовал, что плевки летят в меня отовсюду. На¬род начал скандировать: «Говно!» снова и снова. Я просто сел за порталом и слушал их: «Black Flag» сосет. Ебать тебя, Генри, пиздюк ты. Верните наши деньги. Сыграйте еще, пи¬доры. Генри, ты мудак, мы хотим свои деньги назад. Рок-звезды, ага Хватай деньги и беги.

Когда концерт кончился, пришли свиньи. Они лишь столпи¬лись вокруг и требовали побыстрее выносить аппаратуру. Скинхеды же держались подальше - тоже стояли и хохота¬ли. Рэт замахнулся на одного, а легавый посоветовал ему ос¬тыть, не то он его заберет. Рэт выглядел ужасно. Заплыли глаза, все губы разбиты. Настолько, что даже нереально. Они - говнюки. Они не могут сделать мне больно, я только становлюсь крепче. Пусть хоть все завтра сдохнут, что с то¬го. Я не знаю, зачем они пришли. Я не знаю, зачем пришли мы. Они сучатся, наезжают и хотят сделать мне больно. Заебись. Они делают из меня то, что я есть. Все, что эти журна¬листские свиньи про меня говорят - правда. Я не делаю никакого говна сам, я научился этому от них. Если они рас¬свирепеют, когда получат то, на что нарывались, когда сами отразятся в своих зеркалах, им некого будет винить, кроме себя, - и вот тогда я начну улыбаться. С сегодняшнего дня я не доверяю никому из них. Ни в каком городе, ни в какой стране; все они одинаковы. Они способны выебать меня до предела. Мне бы хотелось, чтобы и с ними какая-нибудь срань приключилась.

27 января 1986 г. Гэйнзвилл, Флорида: Сегодня что-то вроде выходного. Около половины девятого вечера, а мой выходной начался полтора часа назад. Я снял себе отдель¬ный номер. Я хотел заехать примерно восемь с половиной часов назад, но пришлось ждать, пока все сделают свои де¬ла - так всегда, если ездишь с группой. Концерт в Майами прошел хорошо, было около девятисот человек. Когда мы отыграли сет, мне хотелось начать сначала и сыграть все еще раз. Мы не скоро приедем сюда снова. Следующий ве¬чер (то есть прошлый) провели в Орландо, Флорида. Мы там впервые. Примерно через час после того, как в зал запустили публику, Джо и некоторые другие сказали, что узнают кое-кого из ублюдков, что разукрасили физиономию Рэтмэну в Тампе. Мы знали, что они здесь не для того, чтобы по¬слушать «Black Flag». Мы все приготовились. Я был рад, что они здесь. Я надеялся, что они начнут что-то делать, и я смо¬гу расколоть кому-нибудь череп. Джо тоже был рад и хотел получить свою долю.

Мы с Джо сидели за пультом и следили за событиями. Я обернулся, а все они стоят передо мной. Я обернулся и просто посмотрел на них. Я не мог удержаться от смеха. Мне так сильно хотелось их поубивать, что я еле усидел на месте. Я только смотрел на них, и в конце концов они ушли. Но тут что-то нахнокала охрана. Они тоже хотели своей до¬ли. Ко мне подвалил вышибала-кубинец и сказал: «Наде¬юсь, один из этих пидоров затеет какое-нибудь дерьмо». По¬том вынул стилет и поиграл выкидным лезвием. «Сегодня мой последний вечер, так что мне поебать». Все вышибалы прониклись и тоже уставились на скинхедов. Один подошел к ним и сказал: «Если вы затеете какую-нибудь срань, вам всем будет очень больно и вас отсюда выставят». Мы играли программу. Они же занимались своим обычным делом - докапывались до тех, кто помельче. Попробовали залупнуться до нас, но срезать их оказалось довольно про¬сто. Я несколько раз прилично сострил: «Знаете же, как го¬ворят: не можете сами, так друзья помогут», - и т. п. Неко¬торые скинхеды орали: «Отсоси мне, Генри!» - «Конечно, я не стану этого делать. Я знаю, что скинхеды торчат от маль¬чиков и прочей срани. Я не такой. Я люблю девушек, я в этом смысле странный. Но, чуваки, если вам нравится хуи сосать, это здорово. Успеха и приятного аппетита!» Я запулил еще несколько реплик в том же смысле, типа: не¬которые тут вполне созрели для армии, только в армии жирикам делать нехуй, и вам, ребята, придется потрудиться. Я понимаю, как это напрягает там, где глушат один «Бадвай

зер». От некоторых бритых девок меня тоже воротило; им я просто махал ручкой и говорил: «Привет, пышечки!» Толпа начала над ними прикалываться, а они только стояли да из¬редка чего-то повизгивали.

Один парень закричал: «Облом по-крупному, Генри! Я тре¬бую возмещения!» Тут я задумался. Если публика меня обла¬мывает, я вправе требовать от них компенсации за право выйти из зала.

Вот вам и Орландо. Бритоголовым хватило тяму свалить до¬мой. Не думаю, что они соображали, что их тут ждало. У нас всех были молотки, трубы и т. д. Если б они до кого-нибудь из нас залупнулись, колесо бы обернулось против них. Нет, я без проблем бы расколол один, а то и пять их черепушек. Их жизни бессмысленны. Мне было бы по кайфу смотреть, как они корчатся.

Все больше и больше я задаюсь вопросом, почему я делаю то, что я делаю. Грег вообще меня недолюбливает и думает, что я тоже заточил на него зуб. Невозможно убедить его в обратном. Я уважаю Грега больше, чем всех остальных. Он поразительный человек, все в группе восхищаются его иг¬рой и его присутствием. Совершенно безбашенный. На его фоне мы с Дуковски - полные чмыри, без дураков. Мне ка¬жется, «Black Flag» - его второй по значимости проект, а первым были «Gone». Думаю, другие члены «Gone» это знают. Заметно, когда они общаются с остальными из «Black Flag». Мне-то что, они потрясающие музыканты. Наверное, Грегу они платят просто за то, что он есть. «Gone» - самая крепкая, самая сыгранная группа в этом туре. Они всегда ра¬ботают над своей музыкой. Я как-то раз наблюдал, как Грег играет на басу почти пять часов подряд. Сэл даже не смот¬рит на бас, пока не придет время выступать; и это тоже вид¬но. Иногда мне даже неудобно. Я не знаю, что делать. Что я должен сказать? «Эй, Сэл, какого хуя, тебе что, не нравится играть?» Не знаю, но трудно найти людей, которым действительно хочется выйти и что-то сделать. Сэл прикольный па¬рень, но я не знаю, соображает он или нет. Надеюсь, он из¬менится к лучшему. Хотя не думаю, что это произойдет. Про¬сто думаю. Больше всего на свете мне хотелось бы ошибиться. Мне кажется, эта баба из Лос-Анджелеса ебет ему мозги за то, что он ездит на гастроли. Со мной как-то раз так тоже было. Я уехал в Англию, а оттуда позвонил девуш¬ке, с которой я тогда встречался. Она бросила трубку за шесть тысяч миль от меня. Я валял дурака с разными дев¬чонками всю дорогу до Лос-Анджелеса. Все важнее и важнее становится держаться в себе с окружа¬ющими. Я выгляжу тупицей, когда встреваю в их разговоры. Я больше не человек. Когда на меня плюют, когда пытаются схватить меня, они не причиняют мне боли. Они лишь дол¬бят и оскверняют мою плоть. А когда я вырываюсь из себя и калечу чужую плоть, это так далеко от того, что я на самом деле хотел бы им сделать.

12 июля 1986 г. Хермоза-Бич, Калифорния: Здесь уже около двух недель. Мне тут нормально. Странное ощу¬щение - так долго быть на одном месте. Когда тур кончился, я чувствовал себя так, словно спрыгнул на полном ходу с поезда. Оглядываешься - и все кончено. Все до того кончено, что словно вообще ничего не было. Вот и вся слава.

Такое чувство, будто меня облапошили, это трудно объяс¬нить. Просто все кончилось. «Ты отбыл срок, теперь пошел отсюда на хуй». Наверное, объяснить не получится. Мне пу¬сто, беспокойно, я не в своей тарелке. Мне трудно заснуть. В ночь могу проспать лишь несколько часов. Прикидываешь, что тут должен же быть какой-нибудь киношный конец все¬го, какая-нибудь кульминация, а ее все нет и нет. Просто все кончилось, все разошлись по домам, обещали звонить и больше не звонят.

Я немного читаю и пишу. Сделал два сольных концерта, один в «Би-Боп Рекорде», другой в Калифорнийском уни¬верситете в Лос-Анджелесе. Мне показалось, прошли они очень хорошо.

Когда я вернулся сюда, у двери в сарай вырос семифутовый куст конопли.

Благодаря Петтибону мне больше ничего и не нужно. Смеш¬ной парень.

На хуй, нету меня настроения ничего писать. Жизнь замед¬лилась до того, что движется ползком. Без гастролей я не знаю, куда себя девать. Хоть бы подраться с кем или себя по¬резать.

В то же лето «Black Flag» распался.

ВОЙ НА РОДА

Я начал работать над этой книгой в 1986 году.

Я хотел воспринять Америку и выбросить ее на бумагу,

как сделал Генри Миллер в книге «Аэрокондиционированный

кошмар». Я работал над ней несколько лет и закончил

ее в начале девяностых. Рукопись пролежала несколько

лет, пока я сомневался, выпускать ее в свет или нет.

В 1995 году я переписал ее в последний раз,

и на следующий год она вышла.

Сюда я включил полное предисловие к ней.

Я получил это все от вас. Ваши заголовки и ваши заготовки. Ваши письма ненависти и пожарные распродажи с красными ценниками. Ваше правосудие и ваши тюрьмы. Ва¬шу коррупцию, что никогда не преминет харкнуть в лицо тому, кто знает, но не может сказать, кто не имеет голоса, возможно¬стей, выбора. Тому, кто вынужден платить за вашу гордыню и алчность, за весь страх, который вы держите внутри. Вашу параноидальную клаустрофобию стереотипов. Вашу бессмыс¬ленную, не поддающуюся логике гомофобию. Все это продол¬жалось так долго. Так вот он, ваш настоящий американский блюз. Я получил все это от вас. Я оттолкнулся назад. Назад на¬зад назад - спиной к стене. Я не параноик. Я слишком много понимаю - вплоть до того, что все зашло слишком далеко, до¬шло до того, где больно, где шрамы, синяки, ожоги, где отнята жизнь, а ее подменил собой ужас. Вот ваша безобразная об¬разина. Вообразите ее. Вот ваш ломоть темноты. Вот, вот, вот он. Вот ваш род людской. Ваша сирена на месте изнасилова¬ния заливает гинекологического мальчонку что встречает увечит калечит калечит калечит девчонку - а девчонка разруша¬ет себя в обломках страха своей матери - мальчонка разру¬шает себя, осуществляя воображаемый мужской императив, который привил ему отец или отсутствие оного. Здесь вас могут изнасиловать и убить. Посадить на иглу и упечь в тюрь¬му. Пропитать и запугать. Изолировать и проклясть. Вы можете не получить того, чего заслуживаете, но получите то, от че¬го станет больно. От такой гарантии мозги всмяк. Чего пришли - поплакать? Чего пришли - подохнуть? У меня нет отдушины, в которую можно пустить слезу. Вы расколотили ее на куски и швырнули мне в голову. Вы победили. Чего припер¬лись - за ответами? Ваша улица - моя улица. Я слышу те же выстрелы и так же задерживаю выдох. Посоветовать могу только одно: пригнитесь и голосуйте НЕ ЗА ВАС, СВОЛОЧИ. Предупреждаю вас в последний раз; то, что стоит на месте, становится жертвой или того хуже. Это путь резидентов и дохлых президентов. Будущее - на паузе. Если вам что-то не понравится в этой книге, пишите гневные письма, но адрес ставьте свой, потому что я получил все это от вас. Идите на улицу с протянутой рукой - но просите толерантности, не де¬нег. Здесь не отдых и расслабление, здесь мутации и расчле¬нение. Я иду к вам. Набрасываясь на вас с Анти-Жизнью.

— Г. Роллинз. Заклятый Анти-Человек.

Страх

Мужчина был когда-то мальчиком. Вот комната. Ква¬дратная. Кровать, стол, стул. С потолка свисает одинокая лампочка. Мужчина сидит на стуле. В комнату входит голая женщина. Он сбрасывает одежду, и они на кровати занимаются неистовым сексом. Все время акта она остается пассив¬ной и безмолвной. Кончив, мужчина достает из-под кровати большой нож и бьет ее несколько раз в лицо, под ребра, в живот. Запыхавшись, останавливается. Встает и снова оде¬вается. Через несколько секунд в комнату входит его отец с бейсбольной битой. Протягивает биту мужчине. Несколько минут мужчина лупит ею отца. Отцовские мозги разлетаются по всей комнате. Мужчина оттаскивает отцовское тело в угол. В комнату входит мать мужчины. Она протягивает ему пистолет. Он стреляет ей в лицо, пока не заканчиваются па¬троны. Отволакивает тело в угол и снова усаживается на стул. Через десять минут все начинается снова.

Саундтрек на весь остаток жизни. Лето. Жара и сы¬рость, ночь и день. Этого не избежать. Ты спишь и потеешь, ебешься и потеешь, думаешь и потеешь. Вонь двух ваших тел заполняет комнату, а влажность удерживает ее, и ты пере¬живаешь ее снова и снова, вдох за вдохом. Подыхаешь, но никуда не уходишь. Животы скользят и трутся друг о дру¬га. Сперма и пот. Влажные жаркие сальные шеи пытаются сломать друг друга. Все звуки сосут и причмокивают. Зубы клацают. Поневоле думаю, какой будет звук, если человека рубить на куски. Втыкать нож в грудину. Звуки влажно чмо¬кают, когда втыкаешь нож. Жара влияет на твои мозги. Ты живешь в ебаном обезьяннике. Жара сгибает все. Жара лу¬пит свинцовыми перчатками. Чудовище ты понимаешь.

Выстрелы как поэзия. Человек в «седане» подрезал таксиста. Таксист жмет на клаксон, окно «седана» откручи¬вается, высовывается пухлая ручка и вяло показывает так¬систу средний палец. Таксист выскакивает из своего такси, по его лицу струился пот. Он пытается заставить водителя «седана» выйти из машины, чтобы поколотить его прямо здесь, на разделительной полосе. «Седану» ехать некуда. На перекрестке случилась авария, и все движение замерло.

Таксист стоял возле «седана» и смотрел на человека внутри. Тот глядел прямо перед собой сквозь ветровое стекло, пыта¬ясь не обращать на него внимания. Рука таксиста сжимает¬ся в булыжник, и он начинает с равномерным грохотом ко¬лотить в окно «седана». Примерно после дюжины ударов стекло трескается и раскалывается. Костяшки пальцев так¬систа обагряются кровью. У человека в «седане» такой вид, словно он только что съел большую тарелку собственного дерьма. Таксист окидывает взглядом небольшую толпу, со¬бравшуюся понаблюдать за дракой. Снова смотрит на про¬тивника и медленно бредет к своему такси, садится в него и ждет, когда можно будет ехать дальше.

Животный акт. Я не могу разговаривать с тобой. Когда ты звонишь, у меня начинает сжиматься горло. Ты спрашива¬ешь, что с моим голосом, и я отвечаю, что немного устал, на¬деясь не выдать, что мне хочется шваркнуть трубкой и вы¬дернуть шнур, чтобы телефон больше не звонил никогда. Я не хочу вдаваться в детали насчет того, что мне хочется сдохнуть, не хочется объяснять, что почти каждую ночь я просыпаюсь в полной панике. Если я тебе это расскажу, мне это никак, черт возьми, не поможет. Если бы я тебе расска¬зал, ты попыталась бы что-нибудь сказать, чтобы мне полег¬чало, а я от этого только заорал бы тебе: заткнись на хуй, ту¬пая сука, ты ни хера про меня не знаешь. Ты бы сказала что-нибудь о том, как хочешь прикоснуться ко мне, и от это¬го мне стало бы хуже. От одной мысли, что кто-то ко мне прикасается, мне хочется отрубить им руки, чтобы никогда больше не пытались дотянуться до меня. Я просыпаюсь в ужасе. Мне кажется, в одну из таких ночей я задохнусь. Я могу думать только о Смерти. Я боюсь ее посреди ночи. Дей¬ствительно боюсь. Я не хочу с тобой ебаться, потому что ты человек. От тебя смердит человечиной. Когда я трахаюсь, я знаю, что лишь иду по ее заебанным стопам. Я лишь прыгаю к ней в могилу. Я пытаюсь подобрать слова, чтобы обманом

убедить тебя: со мной все в порядке, чтобы ты перестала со мной разговаривать. На самом деле, я хочу лишь одного - орать, крушить все вокруг и убивать.

Тротуар плюет тебе в рожу. Сейчас мне пришло в голо¬ву, что я сильно изменился после того, как ты меня бросила. Меня унизили и опустошили. Я чувствую себя дураком. На¬верное, следовало как-то предвидеть. С другими женщина¬ми после тебя я бывал - пустая трата времени. Я раньше смеялся над теми, кто утверждал: когда им разбивали серд¬ца, им трудно было найти того, с кем они могли быть. Я ни¬когда не думал, что это может случиться со мной. Я прези¬рал всех, кто рыдал или попусту сокрушался о неудавшихся отношениях. Теперь я не смеюсь, поскольку смеяться при¬шлось бы только над собой. Все это подействовало на меня плохо и тягостно. Мне нравится быть одному больше, чем когда-либо раньше. Мне сразу не нравятся все, кто говорит, что меня любит. Я отвергаю симпатию людей со скоростью коленного рефлекса, и это тревожит. И если бы ты позвони¬ла мне сейчас и сказала, что хочешь вернуться, я сказал бы тебе: иди на хуй. Не потому, что я тебя ненавижу, а потому, что не хочу никого близко к себе, даже тебя.

Ларри Uber alles. Замысел фильма: Ларри тридцать два года, он работает в офисе на низкооплачиваемой должнос¬ти. У него лишний вес и низкая самооценка. Он живет один и по выходным ничего особенного не делает - только смо¬трит телевизор. А когда смотрит, он не обращает внимания на то, что показывают, - он просто проводит время. Однаж¬ды на работе ему приходит в голову мысль, что он должен себя убить. Он идет и покупает пистолет. Он сидит дома с пистолетом и смотрит на него, просто щелкая курком всу¬хую. Разглядывает пули в купленной коробке. Выбирает одну. Ту, которой убьет себя. Он носит ее с собой повсюду. Кладет ее на рабочий стол и весь день время от времени разговаривает с ней. Впервые в жизни он чувствует себя живым, потому что планирует окончить свою жизнь. Впер¬вые в его жизни есть цель. Ему приходит в голову, что не¬плохо бы хорошо выглядеть, когда он уйдет из жизни. Он за¬писывается в спортзал и тренируется всерьез. С каждым месяцем мы видим, как Ларри сбрасывает лишний жир и становится мускулистым. Он развивает в себе здоровое самоуважение, и люди вокруг него начинают это замечать. Ему улыбаются женщины, а раньше они его не замечали. И все это время он разговаривает с пулей, которая теперь отполирована до блеска. Он подбрасывает ее в руке, когда беседует с людьми. Кто-то спрашивает его, что это, и он от¬вечает, что это его счастливый амулет. Проходят месяцы, и Ларри выглядит хорошо. А потом берет свой счастливый амулет и стреляет им себе в голову, оставляя после себя симпатичный труп от шеи и ниже. Конец.

Великий исследователь потерпел провал и отка¬зался от своих изысканий. Человечество слиш¬ком часто плевало ему в лицо. Он восстал и убил троих. За несколько секунд до того, как пустили газ, мы слышим его антиречь. Мать моей матери до¬пилась до смерти. Она до сих пор льется из меня, эта черная вода. Я вижу ее на полу - так они и нашли ее через не¬сколько дней. Она уже начала разлагаться. Как она ползла, так ее тело и застыло, почернев, и жидкость сочится сквозь ее ночную рубашку на половицы. Судя по ее позе, она пыта¬лась доползти до телефона. Отец моей матери допился до смерти. Он умер в подвале. Он жил один. К тому времени, когда его тело нашли, оно лопнуло. Вам никогда от меня не избавиться. Вы со мной навсегда. Вы не скроетесь от моего взора. Вы не убежите от моего голоса. Вы под моими чара¬ми на всю оставшуюся жизнь. Вы никогда не забудете то, как я с вами говорю. Я вижу комнату такой, какой хочу ее ви¬деть. На полу двое. Два трупа, сочащихся, гниющих. Мать си¬дит на кушетке, смотрит на них и плачет. Ее слезы - из де¬рева и угля. У нее в жизни никогда не было настоящих чувств. Она никогда не была по-настоящему живой. Она ви¬дит все глазами мертвеца, что никогда не видел света дня. Она сидит на кушетке, глядя на мертвые тела, на двух мерт¬вых пьяниц. Она думает: Они еблись, и я произошла от это¬го. Я вышла из этой грязи. Она видит, чем стала сейчас. Ей хочется, чтобы что-то отвлекло ее от себя. Она оглядывает комнату - нет ли в ней мужчины поебаться. Она забрасы¬вает ногу на труп своего отца и пытается совокупиться с ним. Я вхожу в комнату и вижу их всех на полу. Я пинаю их. Изо рта моей матери разлетаются большие сгустки чер¬ной крови. Сидя у себя в камере, я воображал, как прибиваю ее руку к полу и пинаю, пока не взорвется. Я столько раз убивал ее за все мгновенья, когда она заставляла меня чув¬ствовать себя таким трупом, как она. Я пришел из смерти. Я пришел из тьмы. Я - самая живая и ярко горящая звезда средь вас. Для вас я суперзвезда. Я превозмогаю себя, ис¬пепеляя себя. Ее блюющий труп кровососа содрогается под тяжестью моего видения. Вы никогда не забудете мой голос. Ладно, я готов. Сделаем это.

Теперь об этом можно рассказать. Человек приезжа¬ет на телевизионную студию и ждет на автостоянке, когда ведущий ток-шоу Джерри Риверс закончит работу. Наконец Риверс выходит и направляется к спортивному автомобилю. Человек чопорно приближается к нему, изо всех сил изоб¬ражая безобидного поклонника, робеющего при виде звез¬ды. Человек просит автограф. Пока Риверс подписывает ли¬сток бумаги, человек вытаскивает обрезок трубы и со всей дури бьет его по голове. Риверс падает на землю и сотряса¬ется в немой тупой животной панике. Человек колотит Риверса по голове, пока мозги и глаза у того не вылезают наружу. Тебе к члену нужно было привязать проволоку, выве¬сти на оживленную улицу и пристрелить на красный свет. Так и запиши. Иди в пизду. Пройдись парадом. В толпе я бу¬ду один, кто всем вам откроется при помощи пулемета. Я не промахнусь. Когда я доберусь до тебя, тебя можно будет опознать лишь по отпечаткам зубов.

Друг. Их можно облапошить так легко. Можно лгать с улыб¬кой, а они расскажут своим друзьям, что когда вы познако¬мились, ты был такой клевый. Так и видишь слова, слетаю¬щие с их уст. Ты хочешь подольститься к ним и задаешь им простые вопросы, чтобы они чувствовали: ты тупой, а они умные. Отличный способ получить от них то, чего хочется. Пусть думают, что у них все под контролем. А на самом дне взгляда ты смеешься над ними и обкладываешь их всеми мыслимыми выражениями. Но будь осторожен. Ты же не хо¬чешь показаться высокомерным. Ты же видишь, как это де¬лают разные засранцы в ток-шоу. Я слышал, как этот говнюк разговаривает с тем весьма посредственным актером, чье имя я не стану называть, чтобы он не подал на меня в суд, за что я ему переломаю колени. Так или иначе, интересно, какую фигню можно сказать этому парню, чтобы это прозву¬чало и комплиментом, и правдой? «Мне кажется, у твоей же¬ны усы и так смешные, но попроси ее больше не раздевать¬ся перед камерой. А то у меня аппетит отбивает». Нет, это национальное телевидение. Жополиз поздравляет парня с новым дерьмовым фильмом, в котором тот снялся, забал¬тывает его, и тот несет наиглупейшую лажу. Еще один спо¬соб заставить людей работать на тебя. Соглашайся со всем, что они говорят. Конечно, не давай им этого понять. Они бу¬дут рассказывать всем, какой вы клевый и какое у вас насто¬ящее «взаимопонимание». Люди такие мудаки. Вот как ма¬ньякам-убийцам сходит с рук все их дерьмо. Подъезжает парень в фургоне и предлагает девушке залезть и прока¬титься. Она залезает, и парень ее насилует, скидывает тело в пропасть и едет домой. Легко. Свиньи находят ее через год, а в голове по-прежнему торчит пешня. По существу, те¬бе хочется, чтобы собеседник чувствовал себя хорошо. Ког¬да им хорошо, они считают, что они сильны. Пока они во власти этой иллюзии, разыгрывай их, как в ебаной видеоиг¬ре. Кроши их в куски, выбивай зубы, доводи их до слез, влюбляй в себя - лишь бы что-то делать. Когда они тебя полюбят, ты заставишь их снимать все деньги со своих бан¬ковских счетов и отдавать тебе. Затем привязываешь их к стулу в гостиной, обливаешь бензином и поджигаешь. Тверди при этом, какие они замечательные и сами распоря¬жаются своей жизнью. Вот так я поступил со своим инспек¬тором по условно-досрочному освобождению, и все получи¬лось прекрасно, сработало хорошо. Продолжение следует. Пока!

Оружие. Не говори мне, что любишь меня. Я расхохочусь тебе в лицо. Ты же не хочешь меня разозлить. Заткни свой фуфловый рот и убирайся с моих глаз на хуй, пока тебе не стало больно. Я не хочу, чтоб ты любила меня. Хватит кор¬мить машину хуйни, она и так уже забита. Думаешь, никто не может жить без любви? Ошибаешься. Ты нанесла мне доста¬точно ущерба. Я все еще пытаюсь выковырять осколки из моих кишок. Не могу поверить, что я до сих пор тебя не убил. Только из-за тебя я не боюсь принять нежность и об¬ратить ее против того, кто ее дает. Видела бы ты меня в дей¬ствии. Я повешу на шею блядскую вывеску: «ЖИВОТНОЕ НЕ ЛАСКАТЬ». Я ничего не могу с собой сделать. Когда женщи¬на говорит, что я ей нравлюсь, я немедленно начинаю ее не¬навидеть, мне хочется лишь выебать ее и уйти. А теперь я дошел до того, что мне даже не хочется их ебать. Я хочу лишь орать им, чтобы убрались от меня на хуй. Так что когда мы увидимся в следующий раз, не произноси ни единого блядского слова и просто иди дальше.

Раковая огнедышащая сука. В первой сцене он прихо¬дит домой из школы и видит, что его мать неподвижно стоит в гостиной, уперев руки в боки. Она открывает рот, чтобы за¬говорить, но ее рот открывается намного шире, чем положе¬но. Она делает выдох, и первым делом раздается такой звук, словно со спины сдирают кожу. Ее глотка раскрывается, ши¬роко, еще шире. Полностью развитый плод вместе с после¬дом вылетает наружу и падает в нескольких шагах от мальчи¬ка. Она захлопывает рот, закуривает и пинает плод. Она начинает говорить, и голос ее звучит так, словно дюжина пивных бутылок попала в газонокосилку. «Твой ебаный па¬паша опять опоздал со своими ебаными чеками. Я его, блядь, ненавижу! Он разрушил мне жизнь. Посмотри на меня. Раз¬ве я похожа на твою мать? В господа бога душу мать, иисусе блядь христе» Она наклоняется и блюет. Огромная дымяща¬яся масса крови и ткани вываливается из ее рта на тапочки. Она поднимает голову и смотрит на него. «Я ненавижу тебя. Я тебя, блядь, просто ненавижу!» Второй сцены нет.

Может ли быть, что я влюблен? Я в номере отеля на втором этаже. 6.04 утра. Я проснулся от того, что кто-то взламывает балконную дверь. Я быстро вылезаю из постели и подбираю с пола десятифунтовую штангу. Дверь медлен¬но скользит в сторону. Я жду с железной чушкой в руках. Незваный гость входит. Я бью его изо всех сил. Включаю свет. Это мужчина - белый, среднего телосложения. Он мертв. Я поднимаю тело и сбрасываю его с балкона, стара¬ясь оттолкнуть как можно дальше. Тело падает на тротуар. Я вытираю дверную ручку, чтобы не осталось его отпечат¬ков. Мою штангу в ванной. Утром ко мне приходит полицей¬ский и спрашивает, не слышал ли я ночью чего-нибудь странного. Я отвечаю, что нет, и показываю «беруши», с ко¬торыми сплю. Он говорит, что на автостоянке нашли тело и теперь ищут какие-нибудь следы. Извиняется за

беспокойство и уходит. Здорово. Дама за стойкой отеля говорит, что фараоны считают, будто тело выбросили из машины по¬среди ночи. Говорит, такое здесь случается. Я убил челове¬ка, и мне сошло с рук. Я чувствую себя великолепно. А вам каково было бы? Мы с вами похожи. Вы же сами столько раз фантазировали, как убиваете кого-нибудь и выходите чис¬теньким. Вам всегда было интересно, как это - кого-нибудь убить. Мысленно вы убивали столько раз, что уже не смеш¬но. Своих родителей, любовников, начальников и т. д. Вы знаете, что если сделаете это, почувствуете себя самым мо¬гущественным человеком на свете. Спорить готов - вы изо¬бретали способы выйти сухим из воды. Вас останавливает только одно - страх быть пойманным и получить срок. Ну и чувство вины, конечно. Я чувствую себя прекрасно. Мне наплевать на человеческую жизнь. Вы все посторонние для меня. Вы все - это и они. Ебаные насекомые, вот вы кто.

Пинок по свиной шкуре. Я увидел свинью в автомоби¬ле. Я шел через автостоянку. Другой дороги не было. Троту¬ар заблокировала стройка. Я не хотел идти мимо свинской машины, в которой сидела свинья. Никогда не знаешь, чем это может кончиться. Свиньи - слабаки, они нападают без предупреждения. Я прошел мимо свинской машины как можно быстрее. Я старался не смотреть на свинью, но это было необходимо, чтобы знать, не придется ли бежать. Луч¬ше бы не смотрел. Внутри был какой-то мальчик, он сосал свинье член. Я выстрелил свинье в рот. Никогда не забуду лицо этого мальчика, когда он посмотрел на меня, подняв го¬лову от свинских коленей. Его лицо было все в мозгах и сперме. Именно тогда я его узнал. Маленький говнюк жи¬вет через три дома от меня!

Современный городской блюз. Я все звонил и зво¬нил. Она не поднимала трубку. Я попадал лишь на автооот-ветчик. Оставлял тридцати минутные сообщения, как сильно

я ее люблю и потерял ее, как я хочу, чтобы она ко мне вер¬нулась. Дни ползли, как осколки стекла под кожей. Я никог¬да в жизни не смогу понять, почему она, по крайней мере, со мной не поговорит. Она бросила меня так внезапно. Ни разу не сказала, почему начала встречаться с тем, другим парнем. Мне казалось, что все идет так хорошо. Я прекратил ей звонить. Прошло несколько месяцев, и мне показалось, что я это преодолел. Вы скажете, что я чокнутый идиот, ес¬ли учесть, что я сделал дальше. В припадке романтического неистовства я отрезал себе ухо и послал ей. Я воображал, что она, по крайней мере, позвонит мне или как-нибудь. Мо¬жет, она поняла бы, что я по-настоящему любил ее, потому что, понимаете, я любил. Знаете ли вы, как трудно отрезать человеческое ухо? Блядски тяжело. Пришлось делать это перед зеркалом. Я чуть не обоссался в процессе. Боль была невероятной. Ну вот, я послал ей свое ухо по почте, первым классом. Через неделю мне пришло извещение: я получил посылку, которая ждет меня на почте. Я пошел и получил ее. Там было мое ухо. На конверте стояла наклейка с надписью: «ВЕРНУТЬ ОТПРАВИТЕЛЮ. АДРЕСАТ БОЛЬШЕ НЕ ПРОЖИВАЕТ ПО ЭТОМУ АДРЕСУ. ПЕРЕСЫЛКА НЕВОЗМОЖНА».

Война на наших берегах. Я хочу поразить тебя в на¬дежде, что ты мне поверишь. Я хочу твоей веры больше все¬го на свете, больше жизни. Я веду руками по твоему пре¬красному телу. Ты показываешь мне шрамы, что оставил на тебе твой отец. Ожоги от сигарет и следы побоев. Их так много. Тебе столько раз было больно. Я касаюсь ожерелья из человеческих зубов, что висит у тебя на шее. Это твои зу¬бы. Он выдергивал их у тебя изо рта плоскогубцами в под¬вале каждое воскресенье, пока не осталось ни одного. Ты все еще чувствуешь его руки на своем теле. Тебе казалось, что когда раны зарубцуются, боль притупится, но этого не случилось. Я знаю, ты не смогла бы мысленно убить его столько раз, чтобы он умер в твоих снах навсегда. Я знаю это. Я чувствую то же самое. Я буду любить тебя всегда, где бы ты ни была. Ты запомнишь меня - единственного, кто никогда не делал тебе больно. Я привожу тебя в огромную морозильную камеру. Я веду тебя по выставке сотен тел, ви¬сящих на крюках. Все они - мои мать и отец. Убиты столь¬ко раз и таким множеством разных способов. Ты видишь много общего. Папаша подвешен за шею на крюк, лицо раз¬бито в неузнаваемую кашу, кишки наружу. Убиты столько раз. В попытках освободиться от боли. Ослепленные рубца¬ми. Как и все мы. Я смотрю на тебя, чтобы понять что-нибудь по твоих глазам. Ты смотришь на меня, и я вижу, что ты мне веришь. Ты видишь, что я не обижу тебя. Мы падаем на зем¬лю и ебемся на полу под медленно качающимися ногами со¬тен прерванных воплей с разбитыми костяшками. От шра¬мов ты выглядишь лучше. Я знаю, что ты настоящая.

Огонь! На бульваре Линкольна сожгли свинью. Приковали к бетонному уличному фонарю и подожгли. Забавнейшая вещь. Этот ебаный надменный свин парил мне мозги, пока я не чиркнул спичкой и не бросил ее на его остроконечную башку. «Ты в дерьмовом городе, жопа!» И т. д. Свин тщетно пытался осуществлять, как говорится, «командное присутст¬вие». КП означает полный контроль над ситуацией немед¬ленно. Это хорошо заметно, когда свиньи останавливают людей, проехавших на красный свет, или за нарушение пра¬вил парковки и прочее. У них это выглядит так, словно они оккупируют Польшу или типа того. Сплошная игра. Я не от¬ношусь к свинским базарам легкомысленно, я принимаю их так, как есть. Поэтому представьте, как это, блядь, выглядит: свинья, пылающая в ночи. Вопит, пытается сорвать с себя наручники, пытается отсосать у самого себя, потому что му¬жик у него сейчас побывает явно в последний раз. Форма на нем сгорает вся, кроме ремня. Поделом - многие легавые не снимают ремней, когда ебут друг дружку на школьных ав¬тостоянках. Как я раздобыл свинские наручники? Свиньи тупы и ведутся почти на всё. Их можно затащить на крышу вы¬сотки и сказать, что внизу есть хуй торчком и мексиканец, которого надо поколотить, и они сразу же спрыгнут вниз. Чему вы тут удивляетесь? Вокруг вас весь этот мир, а вы еще настаиваете, что как-то отличаетесь от остальных. Разыгры¬ваете потрясение, но про себя вам хочется больше убийств, больше катастроф. Если бы за просмотр казней приговорен¬ных к смерти взимали плату, то был бы грандиозный способ заколачивать бабки. Денежные проблемы в стране кончи¬лись бы в считанные месяцы. Почему я это делаю? Почему жгу? Почему низвожу с неба огонь? Почему я - живой взрыв? Я не остановлюсь. Извергнется вулканом. В конце пути все вопросы будут задавать они. А я уйду, мои руки бу¬дут пусты, а на лице пепел.

Крикливый жирный обсос, никто не хочет с тобой ебаться. Тебя от меня спасает только мысль о тюрьме. Столько раз я смотрел на тебя и представлял, как сворачи¬ваю тебе шею или просто перегибаюсь через прилавок и втыкаю что-то тебе в глотку, когда ты выбиваешь мне еду, кусок говна. Я все время думаю об этом. Ты все-таки в безо¬пасности, поскольку от мысли о тюрьме мне не по себе. Ме¬ня тошнит от мысли сесть в тюрьму на всю оставшуюся жизнь лишь потому, что я тебя убил. Я хотел бы откопать те¬бя и убить снова, если бы это было возможно. Взять твой труп и бить его молотком на глазах у твоих скорбящих роди¬телей, просто чтобы слышать их крики ужаса. Только поэто¬му улицы моего района безопасны. Я вымещаю это, как мо¬гу. Пинаю животных при любой возможности. Звоню родителям своих бывших девушек, говоря им, что их сука - у меня в подвале и я медленно убиваю ее своими инстру¬ментами. Выдираю ей плоскогубцами глаза, такое вот дерь¬мо. Когда они орут, я велю им на хуй заткнуться. Матери все¬гда мне верят. Я вешаю трубку, бью кулаком в стену и воображаю ее лицо. Тем не менее я всегда спокоен, если вижу тебя. Ты никогда не увидишь во мне эту сторону. Ни¬когда. Я могу смотреть тебе прямо в глаза, и ты будешь ду¬мать, что я оазис доброты и понимания. Когда я вижу твои доверчивые глаза и нежность на лице, мне хочется плюнуть тебе в рожу. Тебя нужно убивать все время. Когда кто-то из вас любезен со мной, я вижу только горло, которое нужно перерезать. От этого я вас ненавижу. Мне трудно удержать¬ся от убийства. Когда ты пытаешься ко мне прикоснуться, мне хочется блевать. Хочется сломать тебе руку. Тюрьма не дает мне тебя убить. Я не могу жить в этом мире. Я думаю, меня сюда поместили только жечь. Больно от всего. От дневного света, голосов, зловония жизни. Это все омер¬зительно. При мысли о том, что я проведу остаток жизни в этом человеческом зоопарке, я скрежещу зубами. Если бы я понимал, что могу выйти сухим из воды, я бы делал. Уби¬вал бы все время. При каждой возможности. Мужчин, жен¬щин, без разницы. Не важно, знаю я их или нет. Годится лю¬бое живое существо, кроме меня самого. Только так можно облегчить боль. Я знаю, что не смогу долго подавлять это стремление. Оно, блядь, чертовски сильно во мне. Но уби¬вать я буду не огнестрельным оружием. Только ножами и ту¬пыми инструментами. Как это должно быть приятно - об¬рабатывать кого-нибудь обрезком трубы, пока в его теле не останется ни одной целой кости. После этого можно дейст¬вительно спать хорошо. Колоть кого-нибудь ножом, пока сам не останешься без сил. Оставлять тела в густонаселен¬ных местах. Оставить обнаженное тело болтаться в баскет¬больном кольце. Меня никогда не поймают. Однажды начав, я не остановлюсь. Я знаю, что мне будет слишком хорошо.

Механическая видеожопа, сунь свой нос в другое место. Ты думаешь, ты на своем пути, но ты всего лишь на их пути. Ты играешь с свою игру, но на самом деле играешь в их игру. Ты хочешь дом на холме. Старого дурака выселили, новое мясо швырнули. Игрой владеют хозяева, и они суют тебя в хорошо разработанную щель. Они кормятся твоей кровью. Они остаются молодыми. А ты снашиваешься. По¬смотри на свое перекосоебленное лицо и скажи мне, что я не прав. Я вижу, как ты бегаешь по кругу, постоянно кому-то звонишь и думаешь, что ты, блядь, вершитель судьбы. Видел бы ты себя - тебя бы стошнило. Ты болтлив и жалок. Смеш¬но видеть, какие кунштюки ты откалываешь. Вешаешь трубку и смеешься над лохом в костюме, которого, как тебе кажется, ты только что облапошил, а на самом деле он нужен тебе для выживания, а ты ему - как еще один счет в почтовом ящи¬ке. Ты не видишь, что ты - просто еще один в длинной оче¬реди уёбков, что один за другим выбегают на базу и замахи¬ваются. Большой дом на холме у тебя перед мысленным взором становится все больше и больше, но ты по-прежнему под замком. Ты всегда будешь работать на человека, которо¬го, по твоему утверждению, ты ненавидишь. Ты всегда будешь целовать ему задницу, потому что больше ты ничего не уме¬ешь. Таких, как ты, используют, пока от них ничего не оста¬нется, и все это время ты считаешь, что попал в рай. Ты слаб и отвратителен, но ты никогда не попадешься мне на пути.

Все мои дети - сломанные кости. Я закрываю глаза и вижу себя в грязной комнате. Я чую гнев своей матери. Я чую всех мужчин, которые проходили через квартиру. Я слышу крики всех лет страха. Я чую запах кожи, хлестав¬шей меня. Со мной говорят шрамы. Сейчас я могу лишь вы¬дыхать, вдыхать, выпускать гнев. Я не уверен, что настоящая жизнь уже началась. Это она? А смертельная рана - един¬ственное, откуда можно вылупиться? Могу ли я пересоздать себя в крови и камне? Пережечь мускулы в кованую ярость? Кто однажды стал ветераном, всегда ветеран. Удар к удару. Темная комната всегда готова к приему. Всегда на пути есть комната с моим именем на двери. Всегда есть выебнутое воспоминание, от которого начинается рак мозга. Некото¬рые не остановятся никогда. Они не в силах контролировать нескончаемую трагедию - собственную жизнь. Ходячие несчастья, что так любят происходить. Месть не действенна. Она - просто подавленная звериная тошнота, вот и все.

Руки, которые душат. Был один из его типичных дерь¬мовых дней. Вечная тупорыловка. По крайней мере, на этот раз у него хватило выдержки не зайти в бар и не ехать до¬мой к жене и ребенку пьяным. Он пришел домой, и все не¬медленно стало его раздражать. Иногда жена смотрела на него так, что хотелось покончить с собой. Она внезапно ка¬залась совершенно чужой. Такая пустота в ее глазах, нехо¬рошо. Он взял любимую пластмассовую кружку сына, ту, что с портретом Мэджика Джонсона, и выбросил в мусорное ве¬дро. Стало легче, но ненамного.

Ты и твои глицериновые слезы. Ты актер на телевиде¬нии, и вдруг натюрморт твоего ебаного мира с отчаянными сборищами анонимных алкоголиков и паническими рывка¬ми к последнему шансу на божественное спасение твоей никчемной задницы разваливается - в него ворвалась ре¬альность. Твой сын мертв. Убит выстрелом в лицо. Жалко, что не ты вместо него. А ты даже не смог прийти на похоро¬ны. Ты ходячий кусок дерьма. Ну почему не ты? Я бы и гла¬зом не моргнул. Здорово было тебя видеть в минуты боли. Ты выглядел так эффектно перед камерой, так хорошо отре¬петировал. Клянусь, я однажды видел, как ты это делал на «Канале 7». Я поступаю низко, а, говнюк? Мне не стыдно. Твоя слабость так отвратительна, а я склонен нападать на то, чего не уважаю, значит, я нападаю на тебя. Это твой единст¬венный сын, а ты можешь только хорошо выглядеть и умуд¬ряться опаздывать на каждую встречу, где твои родственни¬ки обсуждают всякие скучные и вовсе не блистательные подробности, например, что делать с замороженным трупом твоего сына. Кажется, тебя гораздо больше интересуют ве¬щи твоего сына, чем он сам. Что ты собираешься делать?

Продать его одежду? Ты со своими модными теннисными ко¬стюмами и надменной херней. Я слыхал, у вас в семье были самоубийцы. Надеюсь, ты поступишь так же к Новому году. Вот будет здорово узнать, как ты выстрелил себе в лицо под своей липовой рождественской елкой. Мне сейчас замол¬чать, обнять тебя и сказать, что все образуется? Надо? Хуй тебе. Чем больше я думаю о тебе и твоем ебнутом дружке, которого ты всюду таскаешь с собой, тем больше мне хочет¬ся испортить тебе жизнь так, чтобы ты покончил с собой. Да, я не прочь тебе помочь. Я каждый день буду транслировать тебе свои самые качественные мысли: «вышиби себе мозги», и если ветер будет попутный, ты уловишь сигнал и откинешь¬ся. Твои друзья на поминках - фальшивое горе и студийный загар. Одна страшная тварь с дубленой рожей, которой стои¬ло бы прикрывать свои обвисшие груди, все допытывалась, какой у меня знак. Вспомни, как в позапрошлое лето ты пы¬тался затащить меня на это паскудное сенсационное теле¬шоу? Я ответил нет, и ты реально разозлился. Я видел репор¬таж о тебе в программе «Твердая копия», где ты идешь к могиле сына: картинка подернута флером мягкорисующего объектива, пошлая музыкальная подкладка. Трудно было убедить кладбищенскую контору пропустить с тобой на тер¬риторию съемочную группу? Сколько проб ты сделал, чтобы пройтись к могиле красиво? Кто делал тебе макияж? По¬мнишь, как ты пришел на «Шоу Джоан Риверс» и нес всю эту хуйню про меня? Один мой знакомый был на твоем прослушивании несколько месяцев назад. По-видимому, у тебя действительно ничего не получалось, и ты, в конце концов, извинился и сказал, что у тебя похмелье. Наверное, ты выпал из обоймы. Хотелось бы, чтоб ты спрыгнул с крыши сорока¬этажного здания. Ты такой мудак. Теперь тебе остались толь¬ко твои фальшивые друзья, которых никогда не окажется ря¬дом, когда они нужны, потому что они ничего вообще ни для кого не сделают, даже для себя. Даже ты сам себе помочь не можешь. Ты самый жалкий человек, которого я знаю.

Продай туристам человеческие уши. Смотрите, как человек выдергивает себе позвоночник каждый день уже тридцать лет. Человек один в своей комнате, он думает о том, как бы кого-нибудь убить, и ему не хочется быть таким одиноким. У него нет мысли, что его мозг распался на сотни кусочков под кожей головы. Разговаривая, он всякий раз выблевывает костный мозг. Он режется о слова. Ничто не спасает его от саморазрушения. Ему для этого не нужны ни наркотики, ни алкоголь. Ему нужна сама жизнь. Весь ужас уже в том, что у него где-то есть мать. Жуть уже в том, что он прикасался к женщине и может доказать это кожей на спи¬не. Что бы ни пришлось ему чувствовать, уже чересчур. Он живет в мире, где нет чувств, нет прикосновений. По ночам ему снится, что он нереален. Снится, что он вылезает из сво¬ей кожи, чтобы только вздохнуть и не вдыхать при этом ноч¬ную скорбь. Черный воздух безумия. Я падаю сквозь ночь. Я вижу что-то краем глаза. Мой хребет ползет по полу и об¬вивает мне ноги. Ничто уже до меня не доберется. Все это ужасно. Я свободен.

Заря-жай! Повто-ряй: «Это просто муравьи на пикнике». И вперед на танцы, паля из обоих СТВОЛОВ. Когда я иду в магазин и вынужден обходить шлюх и сбытчиков, что оккупировали тротуар, мне всегда хочется, чтобы кто-то из них, у кого нет оружия, сказал какую-нибудь гадость, чтобы я мог его изувечить. Я не имею в виду рядо¬вой пинок под зад. Я говорю о том, чтобы вырывать глаза, ломать суставы и крушить трахеи. Было бы неплохо сделать это с тем голливудским неоновым засранцем, а потом пове¬сить его на знак «Стоп», чтобы остальные знали, что так бу¬дет и с ними, если они откроют свои вонючие пасти не пе¬ред тем человеком. Видите? Я вижу. Можете ходить во все кинотеатры и смотреть все телевидение, какого ни пожелае¬те. Я конец всего времени. Я не прицеплен к машине. Мне плевать, что меня заклеймят женоненавистником, мизантропом, поклонником ненависти. Мне по фиг, если какой-то че¬ловеческий организм вдруг назовет меня политически не¬корректным. Мне нравится думать о тех, кого убивают на ав¬тостоянках. Я бью ножом любого, кто проходит мимо. В воображении я бью их в лицо ебаным ножом. Если бы мне казалось, что я выйду сухим из воды, я бы заживо освеже¬вал вас. Я только боюсь тюрьмы, если меня вдруг поймают за убийством одного из вас, люди. Я всех вас ненавижу. Я не знаю никого. Я враг людей. Я то, что плюет в лицо че¬ловечеству.

Без штанов, но в шляпе. Вперед, к победе. Алло? Да, мужик. Слушай, мужик, твоя дочь мертва. Засыпалась на наркоте, и пришлось ее убрать. Не спрашивай, как меня зо¬вут, мужик. Слушай, это не я сделал, так что нечего на меня наезжать. Мужик, я ее любил. Она была моей подружкой, блин. Мы оставили ее на складе, на углу Третьей и Кента, в центре. Приехал бы ты да забрал ее, мужик, она там уже несколько дней. Если не заберешь ее побыстрее, ее собаки слопают. Да, все довольно хреново. Со мной уже так быва¬ло. Мы не знали, где тебя найти. Мне от этого самому херо¬во, мужик. Концов не ищи, понял, да? Клево. Пока, мужик.

Если б мы вели себя не по годам, а по банковским счетам, я был бы Дедушкой Временем, а у тебя бы ТОЛЬКО зубки резались. Она врезала ему прямо по зубам. Приятно. Копилось всю неделю. Она приходила с ра¬боты домой, а он сидел с лялькой и слушал какое-то панк-роковое говно. У нее просто слов не хватало. Она могла только бить. Ребенок плакал, она кричала, он вопил, а сосе¬ди со всех сторон стучали и пинались в стенки, пол и пото¬лок. Ей было все равно. Они оба начинали орать на соседей, чтоб те заткнулись. Обычно после этого хотя бы драка пре¬кращалась. Он шел проверить ребенка, а она - к холодиль¬нику за пивом. Когда-то она собиралась стать художницей.

Ты хочешь быть актрисой, значит, воображаешь, что сможешь отточить свою технику, семь лет танцуя голой перед кучей идиотов? Я смотрел, как она кололась в ванной. Мы только что поебались. Я думал, она в кухне, поэтому пошел в туалет, а она там, и дверь от¬крыта. Я только взглянул на нее. Она посмотрела на меня, сказала «привет» и стала вводить дозу себе в ступню. Я не знал, что она занимается этой дрянью. Пока мы еблись, это незаметно. Интересно, сколько она уже сидит на этой срани, но я боялся спросить. Не знаю, почему, - страшно, и все. Она закончила, снова отвалилась к стене и закрыла глаза. Я спросил, все ли в порядке. Она ничего не ответила. Только отмахнулась от меня, и я ушел на хер оттуда. Раньше она го¬ворила, что у нее был приятель, который сидит в тюрьме, и некоторые его друзья ее время от времени ее проверяют. Не знаю, какого черта я вообще поперся к ней. Наверное, был одинок. В ней была какая-то жесткая красота, я такой никогда не видел у женщины. Я много дней потом думал о ней. Больше я ее не видел. Слыхал, она бросила своего парня и вышла замуж за какого-то морпеха, и они вдвоем уехали в Северную Каролину. Случается, людей на белом свете ловят. Мы отбываем срок, и всякое говно бывает. Я оказываюсь, ты оказываешься. Не пытайся увидеть тут ка¬кой-то смысл. Это ошибка номер один. Чем больше стара¬ешься постичь, тем больше оно тебя изводит. Я не знаю, в чем состоит ошибка номер два.

Сейчас в комнате воняет блевотиной. Ее рвет каждое утро. Она кашляет и харкает в тазик. Ее груди трутся о край. Она вытирает рот кухонной тряпкой и собирается на работу. Свиньи затащили мальчишку на заднее сиденье. Свиньи пихали его в спину, даже не пытаясь пригнуть ему голову. Я видел, как они бьют его головой о дверь, - так старая Ма звонит перед обедом в гонг, мол, пора «идти кушать». Я стоял и смотрел еще с несколькими. Хозяин клуба закрыл нас внутри, так что остава¬лось только смотреть. Стоя у окна и глядя, как они обраба¬тывают парня, я чувствовал себя полной задницей, но что тут еще можно без современного огнестрельного оружия? А это подвело меня к выводу, что жизнь была бы куда более сносной, если бы я имел доступ к ручному гранатомету или подствольнику. Черт, а как насчет реактивных снарядов, танков? Если подумать, стоило вложить деньги в старый до¬брый гранатомет. Хорошее средство от транспортных про¬бок. Блядь, кто-то же должен пальнуть этой свинье в задни¬цу, пока он ебался с этим мальчишкой. Эти говнюки никогда не получают по заслугам.

Все, что мы есть, - «ангельская пыль» в ране.

Крысы отъели руки, губы и нос трехмесячной девочке в многоквартирном доме через дорогу от меня. Мамаша си¬дела на фен ил цикл иди не, а потому и засунула голову в пли¬ту, пытаясь покончить с собой. Любовница Господа ангелов дьявола. У меня в моем доме. Давай погорячее и прикончи побыстрее.

Негр и кореец, обнявшись, смотрят на повешен¬ного белого. Объединенные цвета - «мы готовы на все, лишь бы продать вам эти ебаные тряпки, ублюдки».

Он застрелил парня. Эка, блядь, невидаль. Я видел все, когда возвращался из прачечной. Парень толь¬ко что упал. Пистолет не сильно громыхнул. Тот, который за¬стрелил его, убежал, и никто за ним не погнался - у него же пистолет! Я совершенно ничего не почувствовал. Наверное, слишком долго прожил в этом городе. Я работаю. Ненавижу, но работаю. А что мне, блядь, еще остается? Ограбить банк? Я ненавижу свою работу. Я ненавижу свою жизнь, так что в этом нового? Мне до работы осталось десять минут. Целых десять минут для себя. И что мне делать с этими долгими де¬сятью минутами? Можно, конечно, пораньше на работу прийти. На хуй.

А как насчет голубого оловянного солдатика? Се¬годня я получил твое письмо. Я начну с того, что я не испы¬тываю к тебе ненависти. У меня нет с тобой проблем - это я к тому, что не стану воспринимать тебя как виновницу мо¬его состояния. В последние годы мне было очень трудно жить без тяжелой депрессии. Я много размышлял, в чем корни всей этой срани, в которую я постоянно вляпываюсь. Я спрашиваю себя, зачем занимаюсь всей этой музыкальной и литературной дрянью. Я знаю, зачем. Я пытаюсь вытолк¬нуть всю свою ярость. А знаешь, откуда эта ярость? От вос¬питания. Во мне живет ярость, иссушающая костный мозг, так глубоко она проникает. Теперь я могу только зарабатывать на квартиру и пропитание, год за годом. Только от меня зависит, улучшится ли мое состояние. Я знаю, что рос отвра¬тительным типом. Учеба и спорт мне не давались. Я был не¬удачником на всех уровнях. Получалось только одно - при¬нимать и передавать боль. Я знаю, что такое унижение, - вот почему я так много работаю. Никто больше не сможет вытирать об меня ноги. Я внушаю уважение, потому что ме¬ня боятся, и потому, что я выживу, когда все остальные сло¬маются. Моя способность принимать боль - то, чем я гор¬жусь больше всего. Это все, что я сейчас знаю. Лучше бы я умер при рождении. У меня нет счастливых воспоминаний детства. Я знаю, ты сделала все, что могла, и ни о чем не жа¬лею, я ценю все, что ты для меня сделала, отдала часть своей жизни, чтобы вырастить меня. Я знаю, ты многое сделала бы иначе, если бы у тебя не было меня. Я также знаю, что не просил, чтобы ты меня родила. Мне трудно с женщинами, ес¬ли не считать деловых отношений. Мысль об интимности мне отвратительна вне всяких сомнений. Я узнал о сексе, когда шел по коридору, а ты была с каким-то парнем. Один из них как-то раз сказал мне, как ты хороша в постели. Тебе не при¬ходит в голову, какая это была гадость для ополоумевшего мальчишки? По мне, каждая женщина - сука. Я удостоверя¬юсь, что мысленно причиняю боль каждой, когда занимаюсь с ними сексом. Мысленная боль, которую я доставляю им, нравится мне больше самого секса. Я всеми силами стараюсь оправдать себя, поверить, что заслуживаю жизнь. Это непре¬станная борьба. Так что последние два года мне с тобой бы¬ло трудно. Ты не виновата. Надеюсь, придет день, и я смогу быть тебе другом. Я не хочу создавать тебе проблему. Я ни¬когда об этом не забываю. Мне очень трудно с депрессией. Она как чума. Из-за нее мне хочется убить кого-нибудь или же себя. Иногда кончается тем, что я избиваю кого-нибудь. Я никогда не поднял бы руку на женщину. Я думаю, ты человек хороший, и знаю, что ты хочешь добра. Проблема в том, что мы с тобой несовместимы, и создаю ее я. Однако я ничего не могу с собой поделать. Я хотел бы стать другим. Я предпочел бы жить нормальной жизнью. Не той странной, которой жи¬ву сейчас. У меня больше общего с парнем, убившим кучу лю¬дей, чем с кем-нибудь другим в моем мире. Вот так. Моя жизнь накрылась пиздой. Ты хотела знать, что со мной такое, и я рассказал тебе как смог.

Наверное, все вы были слишком молоды для шо¬ковой терапии. Счастливчики. Я прикован цепью к сталь¬ному столбику кровати. Каждые несколько часов мать вхо¬дит и бьет меня, а затем присылает одного из своих дружков целовать меня и хлестать ремнем. Они вечно твердят, что любят меня. Я делаю это один у себя в комнате. Я могу это делать, когда захочу. А потом мне хочется прийти к ней до¬мой и избивать ее во сне, пока мозги не полезут наружу. Я уже чувствую их запах, потому что так оно все и будет. За¬пах будет у всего. У мозгов, у дерьма и крови. Запах челове¬ческих мозгов ни с чем не сравнится. Густой и сладкий. Он сведет тебя с ума.

Ты должен был убить меня, когда был шанс. Ты, блядь, проворонил меня два раза. Иди на хуй. Я шел по Голливуд-бульвару. У Китайского театра сидела де¬вушка. Она подманила меня. Спросила, не куплю ли я у нее темные очки за доллар, чтобы она могла поехать в Лас-Ве¬гас. Я спросил, почему она просит всего доллар, если плани¬рует такую дальнюю поездку. Она ответила: «Я облажалась в Голливуде», и теперь пытается прийти в себя. По глазам видно - торчит. Выглядела она довольно паршиво. Я спро¬сил, не хочет ли она кайфануть. Она ответила, что пытается соскочить, но это трудно, и кайфануть сейчас было бы не¬плохо, потому что она весь день блюет. Я предложил ей пой¬ти со мной, пусть она у меня отсосет, а я ей дам двадцатку. Она встала, и мы направились к гаражу возле моего дома. Я провел ее задним двором к пожарному выходу, за кото¬рым никто никогда не смотрит, и он никогда не запирается, мы вошли и поднялись на второй уровень. Поразительно, какая она доверчивая. Она спросила, не хочу ли я с ней потрахаться. Сказала, что может прийти ко мне, и мы оттянем¬ся у меня дома, когда раздобудем дерьмо. Я сказал, что это круто. Я сказал: «Оттягиваться я люблю», чтобы посмотреть, получится ли ее рассмешить. Она посмотрела на меня и ска¬зала, что оно и видно. Мы поднялись на второй уровень, и я завел ее в угол за раскуроченный фургон, который торчал здесь все лето. Она опустилась на колени и начала расстеги¬вать на мне ремень. Я поднял ее на ноги и с силой ударил по лицу. Она упала на пол и прикрылась руками. Я пинал ее, пока не запыхался. Я отношусь к людям так, какие они есть, а они - отбросы.

Легко прикалываться Богом в голове. Они подолгу болтают о всякой чепухе до самого утра. Я слышу их из сво¬ей комнаты. Они сидят в машине во дворе. Я чувствую их жар. По их несвежему дыханию ощущаю, что они ели. Я мо¬гу представить их полностью. Я мог бы убить их с закрытыми глазами, но пока я забивал мужчину до смерти, я их не закрывал. Это было так легко. Я вышел на улицу и пнул тот бок машины, где сидела сука, поэтому, естественно, мужик выскочил и спросил, в чем моя проблема. Он меня развесе¬лил. Между нами с этим типом большая разница. И она - в том, что я убиваю людей. Я врезал ему битой по роже изо всех сил и убил одним ударом. Я колотил его по голове, по¬ка не полезли мозги, а потом побежал по переулку и в чер¬ный ход. Квартал у меня настолько ебнутый, что в окна больше никто не выглядывает. Сука же просто сидела в ма¬шине и смотрела. Между нами с вами большая разница. Я убиваю человекообразных. Прекращаю их жизни и порчу жизнь их семей. Мне поебать всех, кроме себя. Я знаю смысл жизни. У нее нет смысла. Я убиваю вас, и это ничего не значит. Для меня это способ проводить время и уважать себя, хуила.