Роллинз Генри.Железо.

124 мира

№ 29: Мы идем по улице и спорим. На чем надо ехать: на такси, на автобусе или пойти на кладбище пешком? Я говорю, что не против пройтись. Она говорит, что это для меня чересчур, и останавливает такси. Мы доезжаем до кладбища и входим. Мне не по себе. Не по¬тому, что мне трудно гулять рядом с кучей жмуриков, а пото¬му, что из будочки у ворот сейчас вынырнет кто-нибудь вро¬де легавого или сторожа и разгундится, какого черта мы собираемся здесь делать. Так и вижу какого-нибудь жирно¬го сраного борова:

-~ Что вы думаете здесь делать? Ищете место, где бы потра¬хаться, а? Ага, я так и понял... проблядушки. Наверное, при¬кидываете залезть в какой-нибудь мавзолей и наебетесь до потери сознания, да? А вот и не выйдет! Убирайтесь к черту отсюда, пока я из вас всю срань не вышиб до самой останов¬ки. Ты чего на меня пялишься, парень? Давай, попробуй только. Хотел бы я поглядеть. Я тебя так отделаю, что фин¬гал у мамы будет. Убирайтесь к черту отсюда, засранцы. Что-нибудь этакое. Мы проходим в ворота, никто не появля¬ется. Идем по неровной потрескавшейся дорожке. Целые семьи лежат в ряд. На некоторых камнях написано просто «МЛАДЕНЕЦ». Повсюду плитки с номерами. Участки на продажу. Я думаю о человеке, который идет по дорожке со смотрителем, -они уже поболтали и посмеялись за чашеч¬кой кофе. Человек смотрит на плиту и говорит смотрителю:

- Вот, вот это место. Оно не куплено? Я хочу, чтобы мое те¬ло лежало именно здесь. Еще свободно? Отлично. Сколько? О, замечательно. Да, мне нравится, что здесь солнечно. Ни¬каких деревьев поблизости, хорошо. Не хочу, чтобы птицы гадили на мое надгробье, - неважно, что я не буду об этом знать. Шутка. Понимаю, что вы все это уже слышали, ну, в общем, да, я беру этот участок.

Если бы я хотел выбрать место, где мое тело будет покоить¬ся целую вечность, я хотел бы действительно быть в нем уверенным. Я хочу сказать, действительно уверенным. Я по¬ставил бы палатку и пожил бы там несколько дней. Я знаю, смотрелось бы странненько: например, похороны, и все эти скорбящие шествуют мимо моей яркой оранжевой палатки. Я бы улыбался и махал им, жаря себе сосиски на походной газовой плитке. Я бы, конечно, мозолил всем глаза, но в кон¬це я бы все знал наверняка. Я подошел бы к этому смотри¬телю: взгляд твердый, в голосе уверенность.

— Да, сэр, эта могила мне подходит, я уверен. Где мне рас¬писаться?

Я бы не шутил, и он бы это знал это. Наверное, что из этого места вышла бы отличная площадка для гольфа. Здесь есть и пруд, и все остальное. Нужно быть сильным игроком, чтобы суметь здесь играть, среди сплош¬ных камней, - та еще задача. Да ладно вам, профессиона¬лам должно быть скучно на своих турнирах. Тут же такие здоровенные поля, а то и крокодил какой выползет. Представьте, как весело будет забивать мячик в мавзолей. А если он приземлится на могилу давно забытого дядюшки? Ладно, у моего отца было обыкновение по выходным выгу¬ливать собак на этой площадке для гольфа. Площадка была огромной. Собаки бегали вокруг и очень радовались. Хоро¬шие и преданные собаки. Они видели, как эти мячи летают по воздуху. Они подносили их и складывали, как горку пере¬пелиных яиц, к отцовским ногам. За сотни ярдов оттуда я ви¬дел, как игроки грозят кулаками. Хотя и далеко, но я даже слышал, что они кричат. Всякую срань, вроде: «Черт возьми, блядь, эти собаки... мой мяч!» Папаша животики надрывал от смеха. В такие минуты он был почти что человеком. Мы подходим к мавзолею, сплошное железо и гранит. Внутри места больше, чем во многих квартирах, где я жил. Она дума¬ет, что внизу могут быть подземные ходы. Я спрашиваю, что, по ее мнению, делать куче жмуриков с потайными ходами. Могу себе представить, как они там внизу покатываются:

— Хо-хо, наши жены по-прежнему думают, что мы мертвые! Эй, Мо, давай-ка чекушку... Хо-хо...

Наверняка никогда не знаешь, поэтому я подхожу и прикла¬дываю ухо к двери: не играет ли музыка, не катаются ли ке¬гельные шары... Ничего, ни звука.

Мы идем дальше. Я спотыкаюсь о венок, и он падает. Я под¬бираю его и снова прислоняю к постаменту. Читаю имя на камне.

— Извини, Джон, то есть мистер Гарленд.

Я отхожу и оглядываюсь. Венок снова упал. Я знаю, что, ес¬ли ад в самом деле существует, я попаду туда, и старина Джон будет ссать мне на голову со своих облачных высот. Мы обходим всю территорию кладбища и снова оказываем¬ся у ворот. Я озираюсь и вижу что-то похожее на телевизи¬онную антенну, которая торчит из-за одного надгробия. Подхожу посмотреть; оказывается, просто перевернутая подставка для венков. Здорово было бы увидеть пару «за¬ячьих ушей», прицепленных к камню. Кабельщик подключает могилу. Эй, у нас теперь широкоэкранное телевидение, хватай лопату и ползи смотреть!

Надгробья здесь самые разные, каких ни пожелаешь. Я по¬казываю ей одно, похожее на здоровенный черный член. Она смотрит на меня и начинает хохотать. Наверное, кое-ко¬му тут не помешало бы завещать своим любимым украсить их надгробия какими-нибудь причудливыми неоновыми штуками - здорово бы выделялись среди сплошного чер¬ного и серого.

Мы доходим до ворот. Я слышу чьи-то голоса. Смотрю и ви¬жу трех парней в робах, они стоят у грузовика. Они переда¬ют по кругу косяк. Я говорю ей, что на могиле Дэвида Ли Рота будет полностью затаренный бар и торговая палатка. Мы уходим с кладбища.

№ 30: У него был выходной. Он сидел в комнате. Так он всегда проводил время, когда не работал. Работа делала его злобным, заставляла ненавидеть бесконечно. Заставляла бить кулаком в стену. Заставляла держать свой ебаный рот на замке. Он шел со смены домой, надеясь, что кто-нибудь прикопается к нему и он пустит в ход кулаки. Был канун Рождества. Как и множество прежних рождест¬венских дней, он не рассылал и не получал ни подарков, ни открыток. Для него Рождество - просто еще один день. Просто еще один день, за который следовал еще один. Он знал, что люди - говнюки: им нужен такой день в году, ког¬да они могут быть милы друг с другом. А так просто они не умеют. Им нужен повод вылезти из своих ям и стать людь¬ми. Какие же они отвратительные говнюки. Он это знал. У них всегда все сводится к деньгам. Выхода нет. Жизнь просто ждет начала следующей смены. Он вспомнил рождественские праздники своего детства. Они жили вдвоем с матерью. Мать дарила ему какие-то по¬дарки и ни на минуту не позволяла забыть, что он для нее - кость в горле. Она вытаскивала из кладовки пластиковую елку и украшала ее той же гирляндой, что и год назад. Уны¬лый ритуал. Он помнил, как у нее к губе всегда прилипала сигарета, и она твердила, что он должен больше ценить всю эту срань. Она прибавляла «чертов» ко всему, что говорила. Чертовы подарки, чертовы игрушки и так далее. Он хотел сказать, что ему не нужны ни елка, ни подарки, и лучше бы она не была такой противной все время, не смо¬трела на него так, он ничем этого не заслужил. Это не он придумал Рождество.

Открывать подарки - тоска смертная. Он знал, что на по¬дарки у нее нет денег, и когда она их покупает, злится боль¬ше обычного.

— Только попробуй не радоваться. Я за него отдала черто¬ву кучу денег.

Она закуривала и смотрела на него ястребиным взором. Раз¬ворачивая подарки, он старался выглядеть как можно счастли¬вее. По правде говоря, они ему были безразличны. Хотелось Одного - убить ее. По тому, что она ему покупала, он мог за¬ключить, что она не знает о нем ничего. Все равно, что жить с чокнутой, которая платит за твою квартиру, покупает тебе всякую срань и говорит, что лучше бы тебя вообще не было. Под Рождество звонила мать его матери. Бабушка была пья¬ницей. Он видел ее несколько раз, и она всегда была не в се¬бе: язык заплетался, косметика размазана, она хихикала, цеп¬лялась за стулья. Они начинали разговаривать по телефону, и мать принималась орать, пепел с ее сигарет летел по всей квартире на пол. В конце концов, мать швыряла трубку и би¬ла на кухне посуду. Он убегал в свою комнату и прятался. Через несколько дней его отправляли к отцу - навестить и забрать купленные для него подарки. Иногда и там была елка, но чаще всего, к счастью, не было. Его подарки всегда лежали в чулане рядом с отцовскими ботинками. Подарки никогда не заворачивали. Он мог сказать, что его отец не знает его совершенно. Мать давала ему коробку сигар, чтобы передал отцу в подарок. Отец бросал на них взгляд и клал на полку, ничего не сказав. Его отец смотрел какие-то спортив¬ные соревнования и засыпал перед телевизором с горящей сигарой в руке. Он смотрел на спящего отца и размышлял, дать ли сигаре сгореть в отцовской руке. В последнюю мину¬ту осторожно вынимал окурок и клал в пепельницу. Потом был пережаренный обед, накрытый мачехой - ужа¬сающе противной сукой. Она терпеть не могла сахар - она добавляла во все искусственный подсластитель. Еда была сухая, приготовлена кое-как, жуткое количество дерьмовой еды. Отец сильно тыкал его под ребра: это значило, что ему пора сказать что-нибудь приятное про обед.

— Действительно вкусно, мэм.

Отец смотрел на него и кивал. Она и не скрывала, что он для нее сплошной геморрой. Ему не терпелось свалить оттуда. Мачеха пугала его до усрачки.

Он возвращался домой к матери со всеми отцовскими по¬дарками. Мать вытаскивала их и рассматривала, без конца бормоча при этом:

- Черт, вот же действительно тупица, а? Как эту чертову дрянь включать? - И она дергала за движущуюся часть ка¬кой-нибудь игрушки и ломала ее. - Видишь? Эта чертова дрянь - дешевка! Видишь теперь, какой он скупердяй... Господи.

Он отволакивал подарки к себе в комнату и сваливал их в кучу в углу. Он редко играл с тем, что они ему покупали. Боялся сломать. Она его била. Называла неблагодарным и грозилась, что придет полиция и заберет его в тюрьму на¬совсем.

— Я вот думаю, не позвать ли полицию, чтобы она забрала тебя. Что ты об этом скажешь?

Тресь.

— Что - тресь - ты - тресь - об - тресь - этом - тресь - скажешь?

Они сидел и думал вслух:

— Хорошо бы, если б твой ебаный дом, папа, сгорел, вот чего тебе надо.

Проходит еще одно Рождество. Он сидел и смотрел, как па¬дает снег за окном. Хороший вид из его окна - другой жи¬лой дом напротив. В некоторых окнах мерцали огоньки рож¬дественских елок. Изредка проплывала голова случайного прохожего. Радиатор погромыхивал, словно дрожал.

— Да, ты и я - два товарища, ха, ха.

Завтра еще один выходной. Еще один день ждать, когда сно¬ва начнется смена. Смена всегда начинается снова. Свобод¬ное время - точно дыра между клыками работы, маленький пробел, когда тебе позволено дышать, лгать себе и убеждать себя, что ты живой. Они заставляют тебя приходить и ухо¬дить. Они тебя имеют. Нет ничего, кроме смены и квартиры. Работа и ожидание. В свободное время он отдыхал, держал ноги в горячей воде, чтобы снять отеки. Бесконечно. Свет в комнате плохой. На потолке три патрона, но перегоревшие лампочки он не менял. Теперь осталась одна. Темнота под¬ступила. По-прежнему падал снег. Он сидел и ждал, когда начнется смена.

№ 34: Он много смотрел телевизор. Все равно, что пока¬зывают, - он собирал информацию. Это все - разведка. С каждым часом, чем больше он смотрел, тем больше узнавал их, как они работают, их привычки. Чем больше он узнавал, тем легче будет действовать, когда придет время. Он выпол¬няя задание - секретное. Протокол требовал, чтобы детали операции не выпускались в общую циркуляцию. В конце концов, речь идет о национальной безопасности. На работе все его сослуживцы считали, что он чокнутый, но он им нравился, поскольку они знали: не каждый день главный резидент использует компанию по упаковке посуды как прикрытие. Ему-то что? Так он мог проникнуть внутрь, не привлекая к себе внимания. Легче войти в их жизнь и разнюхать, видеть, как они действуют. Чем больше инфор¬мации, тем лучше.

Вернувшись домой, он смотрел телевизор без перерыва. Держал под рукой записную книжку и яростно делал помет¬ки. Женщина в рекламе шампуня каждый раз одинаково по¬чесывала себе ухо. На самом деле, ее движения и манера речи совпадали настолько точно, что он мог поклясться: реклама всякий раз - одна и та же. Он сделал пометку: со¬брать как можно больше информации о жизнеподобных ро¬ботах. Вот что еще он знал о ней - и о них всех. «У них нет никакого стиля - определенно, культ личности. Легко понять, что они привыкли лгать и слышать ложь. Фак¬тически, по моим оценкам, они пользуются ложью как ос¬новным средством обмена информацией. Имея с ними дело, ложью располагай их к себе. А правдой смущай и одурачи¬вай их... нужно раздобыть больше информации». Шли годы. Сослуживцы спрашивали: - Ну как твое задание, Ларри?

Он отвечал, что не знает ни о каком задании, но даже если бы он имел какую-то информацию о так называемом зада¬нии, то не имел бы права раскрывать подробности такого за¬дания, даже если бы оно существовало. Кучи записных кни¬жек становились все выше.

Он нашел новое потрясающее место для сбора информации: библиотеку. Там постоянно шептались. Должно быть, обме¬нивались секретным враньем. Он шел в библиотеку и делал вид, что просматривает книги. Он даже завел себе читатель¬ский билет. Время от времени он брал книги на дом, чтобы думали: он любит литературу. Обычно брал те, которые уже читал, чтобы суметь ответить на вопросы в том случае, если библиотекарь попытается устроить ему блиц-опрос. Дер¬жать все базы прикрытыми - вот главное в сверхсекретной работе. Никогда нельзя терять бдительность, и нужно посто¬янно выкладываться до конца.

№ 36: Они сидели на диване и смотрели телевизор. Он об¬нимал ее за плечи. Они смотрели программу о группе моло¬дых юристов, полных сострадания и человеческих ценнос¬тей, которые боролись за права обездоленных. Молодого человека обвиняли в изнасиловании. Теперь он предстал перед судом и пытался отрицать свою вину. Девушка на ди¬ване сказала:

— Он виновен.

Он спросил ее, откуда она знает, решив, что, возможно, она уже видела эту передачу.

— Я знаю, что он это сделал. Женщина такое всегда видит. Мы мужиков знаем. Да, он точно это сделал. Он посмотрел на нее.

— Какая херня. А я знаю баб. Сперва говорят, что им хочет¬ся, но потом им не нравится или они залетают и начинают орать «изнасиловали», и парень садится в тюрьму. Настоя¬щий сволочизм. Если им не хочется, чтобы мужчины подхо¬дили и приставали к ним, зачем они носят такую одежду? Мерзкая перекосоебленная игра, если хочешь знать. Бабы держат мужиков за яйца, и те, кто послабее, иногда теряют контроль, когда их так раздрачивают по самое не хочу. Она посмотрела на него так, словно он только что вывалил ведро с конским навозом ей на голову, да еще и доллар по¬просил.

— Думаешь, это правильно, если какой-то парень делает с женщиной то, что хочет? Что ее одежда - и впрямь при¬глашение к бесплатному сексу? Если ты так считаешь, я уходи прямо сейчас. Мужики - свиньи!

— Нет! - рявкнул он в ответ. - Я совсем не это имел в виду Я не считаю, что мужчина может делать с женщиной все, что захочет. Очнись, разве я похож на такого? Черт!

— Ладно, - сказала она. - Я знаю, что ты думаешь про все эти дразнилки. Мне противно говорить об этом, но мы с подружками раньше так делали, когда были юными и не такими элегантными, как сейчас. Заводили парней до полного исступления и смотрели, насколько далеко можно зайти, по¬ка не стало слишком круто, - а потом убегали. Какое-то время было забавно, но я понимаю, как это может взбесить мужчину.

Он протянул руку и обхватил ладонью ее грудь. Она посмот¬рела на него и улыбнулась. Он ее поцеловал и сунул руку ей под блузку. Залез ей в лифчик и обвел пальцем сосок. Дру¬гой рукой он залез ей под юбку. Теперь его рука была у нее в трусиках и поглаживала волосы на лобке. Она медленно вытащила его руку из блузки и задержала ее в своей. Засу¬нула его указательный палец себе в рот, провела языком во¬круг кончика и заглянула ему в глаза. Другой рукой она об¬хватила выпуклость на его брюках. По телевизору началась реклама молока.

Красивая девушка выпила стакан молока, облизнула губы и сказала:

- М-м-м, ням-ням.

Красивая девушка улыбнулась, и реклама кончилась. Она стиснула выпуклость и сказала:

- М-м-м, ням-ням.

Она принялась расстегивать ему рубашку, целуя те места, что были под пуговицами. Ткнулась языком в его пупок, рас¬стегивая ремень на его брюках. Она вытащила его член и стала разговаривать с ним:

- Привет, красавчик, ты так хорош, что я бы съела тебя, как леденец. Ты, наверное, вкусный. Такой большой и крепкий. Ну что бедняжке делать, а? Я не могу себя контролировать! Он чувствовал на своем члене ее дыхание. Она взглянула на него снизу вверх и улыбнулась. Он закрыл глаза и глубоко вздохнул. Наверное, будет здорово. Она чуть дернула его за член и засмеялась, вставая.

- Вот такие гадости мы и делали. Боже, ну не суки ли мы! Эти бедные парни должны были нас дико ненавидеть! Лад¬но, мне пора. Мы с девочками хотим сходить на новый

фильм Джо Коула. Смотрел когда-нибудь? Он такой клевый. Все мои подружки хотят сорвать с него одежду! Если кто-ни¬будь из них позвонит сюда и будет меня искать, скажи, что я уже иду. Пока!

№ 66: Хуевая дрянь. Обещала позвонить после того, как вернется. Я ждал ее, потому что ужасно хотел ее видеть и не йог дождаться встречи. Прошло десять дней, а она все еще не позвонила. Если она решила меня кинуть, могла бы, по крайней мере, иметь мужество позвонить и сказать. Я об¬звонил несколько номеров, разыскивая ее. Наконец, нашел. Казалось, ей странно меня слышать. Я спросил, почему она не позвонила. Она мне ответила что-то бессодержательное. Я очень хорошо знаю эту девушку. Я знал ее много лет, и я знаю, когда она лжет. И у нее это не очень хорошо получа¬ется. Так что я немного позабавился и задал ей несколько быстрых вопросов, на которые она должна была бы ответить не задумываясь. И она не смогла. Разумеется, не смогла, ведь она сочиняла ответы по ходу дела. Тяжело, когда тебя оскорбляют, особенно по телефону. Вы когда-нибудь испы¬тывали такое бессилие, пытаясь выкрутиться из подобной ситуации по телефону? Я-то знаю. От этого с ума сойти можно. Так что в конце концов мы договорились встретиться в ресторане. Мы не могли встретиться на ее новой квартире, потому что «там покраска». Приятно, что ее новый мужик делает для нее ремонт. Все это было много дней назад. Се¬годня поздно вечером я позвонил ей, хотел поговорить, по¬тому что не мог больше ничего тут делать. Я позвонил и ус¬лышал приятный низкий мужской голос на автооответчике. Я не люблю опускаться до мести и всех этих кипящих страс¬тей, но знаете, рано или поздно я столкнусь на узкой дорож¬ке с этой парочкой, и плевать, крут этот тип или силён. Есть шанс, что он не ёбнутый псих и не так готов умереть, как и я. А если даже и так, тем лучше. Я хочу, чтобы она видела, как я изуродую этого парня просто прикола ради - а еще для того, чтобы ей было что рассказать своим детям много лет спустя.

№ 70: Пойдет он на эти танцы. А пригласить девушку у не¬го никогда не получалось. Типа, что делать, когда он выведет ее на середину. Он пытался танцевать один у себя в комнате, и ему становилось так стыдно, что приходилось все бросать. Хотя к ним он присматривался. Если за внимательность дают очки, он стал бы чемпионом. Женщины так загадочны и треп¬ливы. Он понятия не имел, что говорить женщине, если б ког¬да-нибудь выпала такая возможность. Танцы шли себе и шли, и он бывал почти на всех. Находил самый темный угол спорт¬зала и смотрел на женщин, прислонившись к стене. Как-то раз увидел девушку, которая вела себя так же. Он рассмотрел ее: достаточно хорошенькая. Через несколько вечеров она перехватила его взгляд. В конце концов, и сама на него по¬смотрела. Он глянул на нее снова, и она ему помахала. Он со¬дрогнулся всем телом. Он знал, что ему следует делать, и в то же время понимал, что не в состоянии пересечь к ней зал и сказать «привет». Он был так робок, что едва мог отвечать на перекличке в классе. Он смотрел в пол, пытаясь выглядеть беззаботным, даже скучающим. Когда он снова поднял голо¬ву, она оказалась прямо перед ним. У него забилось сердце. Он подумал, что может задохнуться. Она представилась. Он тоже ухитрился произнести свое имя. Оба согласились, что все эти танцы дурацкие и они оба пришли сюда, чтобы посмо¬треть, до чего глупыми могут быть их друзья, и как глупо тан¬цевать, и т. д. Они тоже решили попробовать в шутку. Ну, ти¬па: «Съешь фунт сала, но только в шутку, конечно».

Они отправились для этого в темный угол спортзала. Играл какой-то медляк, что-то из «Three Dog Night». Певец пере¬крикивал музыку.

— Только глянь! Все мальчишки у одной стены, все девоч¬ки - у другой. Почему бы всем не быть, как ТЕ ДВОЕ В УГЛУ?

Ужин у него в животе взбунтовался. Они отпрянули друг от друга. Она убежала. Он никогда ее больше не видел.

№ 83: Я собирался застрелить ее в гостиной. Я знал. Я представлял себе все это. С утра пораньше я уже был на месте и собирал оставшиеся пожитки. Я чувствовал себя идиотом, когда подбирал свою рубашку и запихивал ее в пластиковый пакет, а она в тот момент наблюдала за мной, как мамаша. Она явно не хотела, чтобы я уходил. Совершен¬но. Пусть надеются, потом легче будет им мстить. Если тебя простили один раз, будут прощать и дальше. Ты можешь сде¬лать им любую гадость, какую захочешь. Эта женщина разо¬злила меня. Я думал, что я выше влюбленности. Я всегда был игрок, мозгоеб. Я нефигово в этом преуспел. Можно по-настоящему гордиться тем, как сильно я умею доводить этих тупых сук. Мне нравится, когда они плачут. В то утро плакать пришел мой черед. Я спросил, как она может так выставлять меня из дома. Думал, посею вину в ее крошечный умишко, а потом смогу протащить по горячим угольям. Наверное, по¬лучится. Она старалась оставаться сильной. - Почему ты не можешь повзрослеть и быть мужчиной Один раз в жизни? Прекрати истерику. Я чувствовал напряжение во всем теле. Я хотел сломать ей шею прямо там, но это было бы слишком легко. В этой жизни я стараюсь контролировать каждую минуту. Под ее влия¬нием я почти утратил это свойство. Готов признаться - я любил ее.

Через несколько часов я снова шел к ней домой, неся в кармане брюк пистолет. Я подошел к ее двери и постучал. Она не отперла, а только приоткрыла щель почтового ящика и сообщила, что она занята и позвонит мне потом. Так заня¬та, что не может открыть дверь? Что за херня замышляется За этой дверью? Я сказал, чтобы она открыла, я хочу кое-что Дать ей. Она сказала, чтобы я просунул это в почтовый ящик. Хорошо, ответил я. Я открыл щель и посмотрел в нее. Она стояла прямо напротив меня. Я выстрелил три раза. Попал ей в живот, по крайней мере, дважды. Повернулся и ушел. Побрел обратно по ее улице в сторону бульвара Сансет. Я ничего не чувствовал. Я миновал жилой комплекс. Около небольшого пруда, прямо за забором, стоял человек. Я оста¬новился и уставился на него. Я не знал, почему. В конце кон¬цов, он улыбнулся и сказал: - Привет, меня зовут Пол.

Я вынул пистолет из брюк и выстрелил ему в живот. Он упал на траву. Я пошел дальше. Я не бежал. Я не знал, почему. Не помню, чтобы я что-то чувствовал. Я пошел домой, при¬готовил какой-то ужин, послушал какие-то пластинки и за¬снул. На следующий день мне нужно было идти на работу. Это было полгода назад.

№ 92: Он стоял у нее за спиной почти час. Она едва шеве¬лилась. Будто телевидение имело над ней какую-то магиче¬скую власть. Он смотрел на затылок ее седеющей головы - она тихонько тряслась под записанный хохот публики. То был конец времени. Конец всякой борьбы и всякого стра¬дания. Он больше не будет лежать по ночам без сна, думая о работе и деньгах.

Цифры! Сколько сотен часов он потратил, думая о деньгах и маленьких цифирках в маленьких рядах, таких аккурат¬неньких и хорошеньких? Цифры - это еще не все! Какое откровение, когда игра зашла так далеко. Да и что такое реальная жизнь? Жил ли он когда-нибудь по-настоящему? Был ли у него момент, когда он не боялся что-нибудь потерять? Растратил ли он свою жизнь понапрасну? Он думал о морщинах на своем лице. Шестьдесят четыре го¬да - это старость? Слишком поздно, чтобы начать все снача¬ла. Он разглядывал всех женщин на улице и знал, что слиш¬ком поздно даже думать о том, чтобы что-то предпринять. Она снова посмотрел на ее затылок. Громко позвал ее по имени.

— Эллен.

Она слегка подскочила и обернулась как раз в тот момент,

когда он выстрелил себе в рот. То был конец времени.

№ 99: Сейчас ты нашла записку и мое тело. В конверте вместе с письмом - деньги, три сотни долларов, возьми их, пожалуйста. Это покроет расходы на очистку комнаты от то¬го-бардака, который я здесь устроил. Наверно, есть какая-нибудь компания, которая специализируется на очистке ко¬вров и стен от мозгов и пороха. Полистай «желтые страницы». На моем счету должно было остаться немного денег; пожалуйста, возьми их, чтобы избавиться от тела. Ес¬ли что-нибудь останется, пожалуйста, оплати счета, которые придут в ближайшие недели.

Я знаю, о чем ты думаешь. Если он мертв, то на кой черт ему теперь думать об оплате счетов? Но я думаю. И еще я мог бы нести ответственность за все это.

Видела бы ты, как я напрягал мозги (ха ха!), пытаясь найти способ убить себя и одновременно избавиться от тела. Не хотел бы я созерцать такую сцену. Прости, я пытался сде¬лать что-нибудь немножко более стильное и элегантное, но в тот момент с мозгом у меня было не все в порядке. И те¬перь это по всей комнате, ха ха.

Наверное, ты хочешь знать, зачем я это сделал. Я не смог найти ничего значимого для себя. Деньги, женщины, секс, любовь, известность, друзья - ничто не могло удержать ме¬ня. Все это куча кала. Все равно так много нужно лгать, что¬бы как-то получить хоть что-нибудь. Когда ты в последний раз ходил на свидание с девушкой и не лгал каждые пять кинут? Правда, я действительно устал врать. А если гово¬ришь слишком много правды, обанкротишься! На работе я чувствовал себя ебаным роботом. Во-первых, невероятно, что я вообще так надолго с этим завис. Можно ли придумать способ убивать время глупее, черт возьми? Вставать, одеваться и идти туда, чтобы какой-то мудак тобой

командовал. Возвращаться домой и готовиться к тому же са¬мому на следующий день? Ну уж нет. Больше никогда. По¬смотри на всех наших друзей - если их еще можно так на¬звать. Они не скулят, лишь когда находят новый способ выебать кого-нибудь. В противном случае они - та же са¬мая предсказуемая злобненькая кучка, как и все остальные. Я не хочу на тебя наезжать, но я чувствовал себя хомяком в клетке. Бегал за жратвой, крутился в колесе каждый день. То было унижение, которого я больше не мог выносить. Все, что я считал «хорошим», - хорошая пытка, вот что это было. Хороший садомазохизм. Больше ничего. Жизнь - медлен¬ное движение к смерти. Это длится годами. Яд в тебя влива¬ют так медленно, что даже распробовать не успеваешь. Поэтому слушай, не парься по этому поводу, а? Я там, где должен был быть. Все к этому шло. Я много лет назад знал, что все к этому идет. Просто вопрос времени, пока я не на¬брался смелости отказаться от яда. Мне бы не хотелось, чтоб ты чувствовала себя обязанной это делать. Если ты можешь участвовать в этом гнусном шествии жизни, тебе и карты в руки.

Опять-таки, извини за грязь.

Блюз черного кофе

4 марта 1989 г. Вена, Австрия. 7:59: Редко склады¬вается так удачно, как сейчас. Я в ресторане этого старого отеля. Серый свет австрийского утра бросает мягкий от¬блеск на пустые столы вокруг. Напротив места, где я си¬жу, - длинный стол с едой: яйца, сыр, хлеб, булочки, масло, джем, молоко, апельсиновый сок, мюсли и большой кофей¬ник с кофе. Я выпил половину первой чашки; чудовищно. У меня на лбу выступают бусинки пота. Я останавливался в этом отеле раньше, в 1987 году. Наша группа гастролировала по Европе - десяти недельное турне. Стол, за которым мы сидели, слева от меня. Какое тогда было необыкновенное, грандиозное утро! Мы так много ели, что я думал, еда полезет из нас наружу от одного взгляда на стол. Просто фантастика, упражнение в переедании, «спор¬тивное обжорство», как мы стали называть это в «Black Flag». После того как мы съедали ужасно много еды, мы делали сэндвичи на дорогу, набивали ими карманы и отправ¬лялись выступать.

Я допил первую чашку. Попросил дружелюбную молодую женщину принести мне еще кофе. Ее ответ располагает ме¬ня к ней, пока не подходит время рассчитываться. - Да, конечно, - отвечает она. Она понимает. Приносит вторую чашку.

Этот отель находится напротив железнодорожного вокзала. В 1987 году я всю ночь болтался по этим улицам. Пошел на станцию и смотрел на калеку, пытавшегося поспать на ска¬мейке. Его растолкали и выгнали. Смотрел на проституток, работающих на бульваре в своих облегающих сапогах из бе¬лого пластика. Прошлой ночью, возвращаясь из клуба, я по¬думал, не прогуляться ли туда, где я видел эту хорошенькую проститутку-блондинку, подпиравшую стену здания. Жар¬кая ледяная машина по торговле сексом. Вчера ночью у се¬бя в номере я думал о ней, глядя в темноту. Прикидывал, где она теперь - может, все еще стоит на бульваре, может, умерла. Она до сих пор такая хорошенькая, какой я ее по¬мню? А все остальные? Как память лжет нам. Как время по¬крывает обыденность золотом. Как оно разбивает сердце, искушая вернуться и попробовать все оживить. Как нам тяжко, когда мы обнаруживаем, что золото было лишь тон¬кой позолотой, покрывавшей свинец, мел и облупившуюся краску на картине.

Она подходит, в каждой руке - по кофейнику. - Не хотите ли вы еще кофе? - спрашивает она. - Да, пожалуйста, - отвечаю я, стиснув зубы, стараясь вы¬тащить свою правую руку из-под ноги, которую схватил такой спазм, что может остановиться кровообращение. Нали¬вает. Вот он, черный и зловещий, с легким масляным блес¬ком на поверхности. Я пью. Мягкий - как смерть. Сегодня я еду в Венгрию, в Будапешт, где сама мысль о ко¬фе - просто шутка. Найти его трудно, а если повезет, вкус обычно такой, словно он растворимый, да еще как следует выдержанный в козлиной моче. Понятно, почему там пьют так много водки.

Пока я пил, я думал о ней, о той хорошенькой проститутке. С тех пор, как я видел ее, она, вероятно, отсосала десять ки¬лометров членов, невероятно много узнала о моральной не¬устойчивости и ненадежности среднестатистического муж¬чины, видела достаточно, чтобы сказать, что видела слишком много, и узнала достаточно, чтобы сказать, что ино¬гда лучше вовсе этого не знать. Храбрая и прекрасная сексу¬альная тварь. Третья чашка - за тебя. Извини, мне пора в дорогу.

6 марта 1989 г. Линц, Австрия: Смотрю в чашку номер три, не такой уж горячий. И вполовину не так горяч, как официантки в этом заведении. Те же девушки, что и в про¬шлый раз. И держатся они так же - холодно и отстранение. Вечер кажется пустым. Весь день ехал по Венгрии и Авст¬рии. Я не знаю, что-то в этом баре гнетет меня. Официантка надушена, пахнет чем-то удивительным. Хорошо, что хоть кофе протащит меня через все это. Иногда попадаешь в та¬кие ситуации, когда можно делать только одно - терпеть, считая минуту за минутой. Хотя хорошо сидеть в комнате, полной голосов, и не быть в состоянии разобрать ни слова. Мне нравится это скудное чувство, что бежит сквозь меня беспрестанно. Иногда я чувствую себя совершеннейшим иностранцем, словно я родился, чтобы навсегда быть изоли¬рованным от них. Понимаете, о чем я? Полностью чужой. Тя¬желый кофейный блюз номер три висит в воздухе, уставив¬шись на меня. Все люди вокруг разговаривают, я на другой планете. Мне не одиноко, я лишь встревожен и смущен. Лю¬ди таращатся. Я слышу, как в их разговорах начинает вы¬прыгивать мое имя. Я вынужден опустить взгляд к газете, к кофе, к черному маслянистому оку Истины! Ни за что в жизни не пойму женщин здесь. Они сделаны из дерева, или изо льда, или из комбинации того и другого? Я наблюдаю за ними. Я не говорю с ними, пока одна не задаст мне вопрос; в другом случае мне нечего было бы им сказать. Кому - им? Они есть они. Они везде. Я не понимаю их. Я привык думать, что понимаю, но теперь вижу, что был не прав, я обманывал себя. Все это время я себя обманывал. Каждый иногда себя дурит. Наверное, лучшие из нас прово¬дят за этим занятием меньшую часть времени, когда не спят. Тем не менее можно много сказать о тех, кто преуспел в оду¬рачивании себя. Они попадают во все заголовки.

7 марта 1989 г. Линц, Австрия:

Один в комнате

В магнитофоне играет «R.E.M.»

Уставившись в пол

Вниз смотрит одинокая лампочка

Ожидая сна

Ожидая передышки для мозга

Много часов назад я был в другой комнате

Выступал перед множеством людей

Теперь я здесь

Никто не знает

Так что ж?

Я могу сложить сотни таких ночей

Как кирпичи

Выстраивать все выше и выше

Так все равно происходит

Так что ж?

Особая смелость для этого не нужна

Я понял, что нужно много сил

Выдержать самого себя

И это все труднее

Я не знаю

Становлюсь ли я умнее и сильнее

Или просто лучше одурачиваю себя

8 марта 1989. Дортмунд, Германия: У меня что, разум отшибло? Сколько чашек я выпил? Зачем я с собой так по¬ступаю? Я ввалился в ресторан отеля полчаса назад, полдня назад, полчаса, полдня? Только что кофейная барышня наго¬ворила мне кучу гадостей, потому что я налил себе кофе сам и не позволил сделать это ей. Я мог только улыбаться, смот¬реть в сторону и подавлять желание вцепиться ей в глотку. В Дортмунде льет. Когда я был здесь в последний раз, тоже шел дождь.

Селби говорил мне вчера что-то о романтике, и я задумался. В данный момент кофе на столе, черная кровь всемогущего кофейного бога бурлит у меня в желудке. Я не могу ничего сделать, но отдаюсь буре.

Романтика? Черт, та девушка, с которой я раньше встречал¬ся в Лос-Анджелесе. Она всегда говорила мне гадости из-за полного отсутствия у меня романтического чувства. Один раз я ей сказал, что любовь и романтику из меня вышибли. Конечно, глупее в жизни я ничего сказать не мог, но я думал, что это произведет на нее большое впечатление, большой контраст с моим обычным мужским зависом. Она не позво¬лила мне об этом забыть. Все спрашивала: «Почему ты ни¬когда не присылаешь мне цветы? Ах да, это было выбито из тебя. Извини». Ну, сейчас 1989 год, мне двадцать восемь, и секс для меня отнюдь не новое переживание. В данный момент он - биомеханика. Может, я где-то по дороге с ним облажался.

Пару лет назад у меня была короткая и быстротечная встреча с романтикой. Мне она снилась, я писал о ней и ей. Я даже имени ее не знал. Она работала в таком месте, куда я часто заходил. Она тогда была совершенной, она не могла иметь недо¬статков. Великолепно, тотальная нереальность. РОМАНТИКА. В конце концов, я встретился с ней, и какое-то время все бы¬ло прекрасно. Я отправился куда-то на гастроли, писал ей все время, звонил ей дважды за тысячи миль. Отвечала она всегда одинаково, словно я звонил ей с другой стороны улицы. Ей было наплевать. Когда я приехал домой, она написала мне Письмо. В нем говорилось, что она больше не хочет быть со мной. Что мне интереснее пахать, а не поддерживать капризы неделовых или немузыкальных отношений. Потом я написал песню о том расстоянии, которое я чувст¬вовал, думая о той девушке. Главными строчками в песне были слова: «Чем ближе я к тебе, тем дальше от тебя». Я ду¬мал, что все то время, пока я был с нею, я очень старался выкинуть это из головы. Романтика прошла испытание вре¬менем.

Селби сказал, что хочет немного романтики в своей жизни. Сказал, что ему приятно посылать кому-то цветы и открытки. Наверное, тут нет ничего плохого, тем более что говорил это Селби, а он мужчина. Я знаю одну девушку, она присылает мне цветы, открытки и прочую чепуху. Конечно, я немедлен¬но их выбрасываю и думаю, сколько всего я мог бы сделать на те деньги, что она потратила на этот мусор. После того как мы трахаемся, она скрывается в ванной. Через минуту вы¬ныривает с влажной мочалкой и вытирает мне член. Ну не мило ли? Компания «Холлмарк», выпускающая поздравительные открытки, должна бы сделать такую, с хорошенькой надписью: «Ты такая красивая, когда вытираешь сок с моего усталого члена».

Может быть, я перегорел. Типичный мужлан, мерзкий нео¬прятный ебарь, настоящий американский красавчик. Это форма слепоты, вазелин на объективе, никаких проблем. Я знаю, ты сейчас смеешься, считая меня полным выродком. Я последний человек, неромантический тип, который во всем видит лишь жирнозадую биологическую оргию. Ну и ладно.

Может, в один прекрасный день я из всего этого вынырну, но вот сейчас... мне schwarz, пожалуйста!

10 марта 1989 г. Берлин, Германия: Что лучше всего подходит к чашке кофе? Еще одна чашка. Утренний кофей¬ник преданно стоит слева от меня на отдельной горелке. Че¬рез несколько часов мне ехать в Кёльн. Небо сегодня серое. Я один в ресторане большого отеля. Я завтракал сегодня вместе с Селби; мы делали это последние несколько дней. Он великий человек. Для меня честь - пу¬тешествовать с ним, быть рядом с ним все время, видеть каждый вечер, как он работает. Это много значит для ме¬ня - всё.

Ах да, мы пьем кофе и чувствуем, как крепчает изоляция. Представь себя за столом, ты тупо уставился на трещинку в его поверхности. Твои глаза - пустырь для всего мусора, для всего, что потерялось и выброшено. Все, кого ты знал, весь прошлый опыт, десять жизней под серыми небесами, планета дождевых бурь переполняют тебя. Ты совершенно один. Ты выходишь на долгую прогулку сквозь себя - без движения. Не помнишь, когда ты сел сюда. Время на корот¬кий промежуток перестает существовать. Изоляция, изоля¬ция, которую чувствуем все мы. Иногда она так ясно ощуща¬ется, что становится вполне отдельным существом. Сидит напротив в одном с тобой пустом пространстве раздроблен¬ного времени. Свобода может быть пустырем. Она наполня¬ет тебя ничем, а ты сиди потом и разбирайся. Изоляция со¬бирает меня воедино. Все те часы, что я провел в фургоне, глядя на бегущую дорогу. Я оборачиваю себя вокруг себя. Изолированные части жаждут изолированных частей, кото¬рые жаждут. Мы можем сблизиться лишь на вот столько. В этой истине есть своя суровая, скудная красота, чистая ли¬ния. Даже когда мы вместе, мы разделены. Наверное, есть моменты, мгновенья силы, времени вне времени. Мгновенья, что поистине больше жизни.

Конец пути определяет путь. В конце пути ты один. Жизнь - вспышка, рукопожатие в темноте. В одинокой комнате, переполненной людьми, - вот они, вот ты. Правда вопит тебе прямо в рожу. Иногда ночь - удар ниже пояса.

20 марта 1989 г. Амстердам, Голландия: Сегодняш¬ний вечер проползает, как хорошо откормленный таракан. Сижу один в своем номере. Дешевый город - Амстердам. Вваливаются уроды, торгующие гашишем, их зазывные речи перемежаются резким кашлем. Один парень последовал за мной в банк. Я обдумывал, не пальнуть ли ему в голову, но так поступать в публичном месте нельзя. Не хочу ввязы¬ваться в разборки со свиньями в таком месте. Хотя это что-то- ухайдакать голландского легавого. В здешней гостини¬це подают ужасающий кофе. Я вижу свет. Я чувствую тяжкое бремя. Я останавливался в этой гостинице в ноябре 1985-го, когда выступал на поэтическом фестивале «Единый мир». Там было много достойных людей. Джеффри Ли Пирс, Я.К.Дж., З'ев. Они были великолепны. Однажды утром я вы¬мел в холл, а там на полу спал Муфтий из «Einsturzende Heubauten» - ждал, когда ему освободят номер.

Сегодня свободный вечер. Время приближается к полуночи. Луна полная и светит в канал напротив отеля. Хорошо быть одному. Иногда мне хочется, чтобы ночь продолжалась веч¬но. Дневной свет приносит статическую перегрузку человеческой суеты. Мне в последнее время трудно не замыкаться в себе. Я чувствую себя таким пустым. Я не хочу быть с кем-то другим. Это просто еще одно ничто, еще один жест, ложь. Иногда жизнь - такая бородатая шутка. Еще одна ночь в номере какого-нибудь отеля, в каком-нибудь городе, в ка¬кой-нибудь стране, где-нибудь. Я курю такие ночи одну за Другой, как сигареты. Эти номера - светящиеся кубики. Но¬чи - швы, что держат меня воедино. Все лица отпали, я никого не вижу в этом сне. Айзек Хейз на кассете поет «Про¬ходи». Я раньше ставил ее, когда мне бывало одиноко. Ког¬да я ставлю песню теперь, я слышу ее иначе. Не такая хоро¬шая. Мне нужно выйти из этой комнаты и глотнуть немного воздуха.

21 марта 1989 г. Амстердам, Голландия: Прогуляться от гостиницы до центра города и не попасть под машину, ве¬лосипед или трамвай - уже победа. Я прикидываю, сколько туристов прикончили летучие голландцы Амстердама. Бьюсь об заклад, постоянные жители Амстердама туристов и любят, и ненавидят. Любят деньги, которые те приносят в город, и точно так же ненавидят их грубость. Сегодня утром, по дороге в музыкальный магазин я слышал, как группа молодых людей говорит по-английски. Они окру¬жили большую стаю голубей и пинали их до смерти. Один сказал: «Зырь, какие орлы!» Другой сказал: «Где мой двад¬цать второй калибр, всех бы перебил!» Проходя мимо, я изо всех старался выглядеть датчанином. Туристы покупают блоки сушеного собачьего дерьма, думая, что это гашиш. Бегут назад в свои гостиницы и выкуривают это, думая, что город настолько крут, что можно покупать эту дрянь прямо на улицах. Какой-то датский парень с полными карманами гульденов хохочет до упаду - США благодарит. Видит, как на перекрестке срет собака, и говорит с лучшим калифорнийским акцентом: «Гашиш, чуваки, потрясно!» Голландцы овладели искусством отвечать невозмутимо. В таких случаях чувствуешь себя невероятным идиотом. Не¬важно, что спрашиваешь, - тебе ответят, словно по учебни¬ку русской истории. Чем больше энергии вкладываешь в во¬прос или приветствие, тем скорее тебя затормозит медленная, размеренная речь с более правильной, чем у те¬бя, грамматикой. А если вздумаешь отпустить шутку, голлан¬дец отступит еще на десять здоровенных шагов по коридору бесконечного мороза.

К теме убийственных тенденций голландских дорог. Я заме¬тил одну штуку с водителями. Их глаза удивительно интен¬сивно сфокусированы на чем угодно - кроме того, что пря¬мо перед ними. Сегодня я слышал множество гудков, и вслед за ними - рев и вопли на французском, немецком, англий¬ском и испанском, но ни одного крика на голландском.

Ага - все туристы. Будьте осторожны, беспечные путешест¬венники, жалко, если вас «Америкэн Экспрессом» отправят домой в Карбондейл, Иллинойс, в мешках для трупов марки «Евро-Отдых».

22 марта 1989 г. Ниймеген, Голландия: Заправля¬юсь посредственным кофе в разрисованной граффити ком¬нате за кулисами. Внутри холодно, снаружи темно и дождли-90. Это место напоминает мне один зал в Австралии, где я выступал несколько месяцев назад. Там была такая разде¬валка с дохлыми тараканами на полу, и все вокруг было усы¬пано их маленькими крылышками. Сегодня вечером у меня В ушах хлопают тараканьи крылья - ломко хрустящие, низ¬колетящие, без усилий сочиняющие блюзы. В другой комна¬те клуб показывает живые видеокадры «Black Flag». Из-за стены громыхает песня «Всовывай». Жизнь помыкает тобой, ловит тебя в свои сети, смущает и путает тебя. В такие ночи убиваешь время, ждешь своего выхода, чтобы истечь кровью перед посторонними людьми. Этим я и занимаюсь. Когда я езжу на гастроли за границу, мне на ум приходит по¬нятие «назад в мир». Когда я возвращаюсь с гастролей и должен иметь дело с теми, с кем я не говорил месяцами, мне становится ясно, что я не имею ничего общего ни с кем из них. Будто схожу с космического корабля, а мир вне гас¬тролей - какая-то чужая планета. Я могу только держать себя в руках, сколько смогу, и как можно быстрее свалить отсюда. Мне нечего делать с ними и с миром, в котором они живут. Единственное место, куда можно вернуться, - гаст¬роли да гостиничные номера вроде этих. Здесь лучше просто пережидать. А что еще остается? Ничего. По крайней ме¬ре, для меня.

Апрель 1989 г. Монреаль, Канада: Я не могу найти ее. Везде ищу. Вдобавок ко всему, я устал от чувства. Я хо¬чу усвоить урок. Я хочу узнать, может ли мое сердце быть разбитым. Оно действительно тяжелое, как железо, или это я выпотрошен? Я хочу встретить женщину, которая заставит меня затормозить и прислушаться к тому, что она может мне сказать. Такую, чтобы у меня челюсть отвисла. Женщину, у которой найдется для меня немного времени. Ту, что не бу¬дет на меня бросаться. Ту, что уважает себя, у которой есть понимание себя. Где она? Я хочу, чтобы она оказалась здесь прямо сейчас. Я в отеле, где также работают проститутки. Войдя, я увидел, как молодого человека одна шлюха тащит за собой; он выглядел слегка испуганным. Человек за кон¬торкой взглянул на юношу, словно перед ним был просто еще один мудак. Какой здесь перекосоебленный номер. Все это кончится еще очень не скоро. Нужно немного поспать. В соседнем номере вопит женщина.

10 октября 1989 г. Канада, Торонто: После концер¬тов я сижу на полу весь в поту. Иногда от меня валит пар. Подходят люди и заговаривают со мной. Толку от меня сей¬час мало. Я могу только притворяться, что слышу их. Мень¬ше всего на свете я хочу сейчас говорить. Мне нечего ска¬зать кому-либо. Наверное, я все уже сказал. Люди, что хотят поговорить, обычно дружелюбны и действительно класс¬ные. Черт, они пришли на концерт и достаточно думали о том, что сделано, чтобы вернуться и поговорить об этом. Я уважаю такое. Иногда бывает слишком много народу, как вчера вечером. Утратить cамообладание очень легко. После интенсивного выступления хочется минутку отдыха. Я сижу неподвижно, обхватив себя руками. Я никогда больше не чувствую абсолютного единения со всем, ради чего я это делаю, когда я абсолютен и олицетворяю собой номер первый. Теперь я все вижу ясно. Всё обнажено. Мое тело переполне¬но болью, и это хорошее чувство. Награда за то, что я превзошел себя. Я усвоил урок. Смотрю перспективе прямо в лицо, и она смотрит на меня в ответ. Мы едины с ней в пол¬ном согласии. Иногда после концерта я едва держусь на ногах, чтобы переодеться, но я знаю, что я сильнее, чем не¬сколько часов назад.

4 ноября 1989 г. Лидс, Англия: Гуляю по мокрым ули¬цам Лидса. Готические рокеры, облитые черной кожей, идут через парк. Жалкие, мрачные, бесполые, кривоногие. Этому городу бросили в лицо кляксу серого яда. Вчера вечером ко мне подошел мальчишка и сказал, что ему придется идти пешком домой двадцать пять миль, потому что попутчики бросили его. Сказал, что это ничего, и чтобы я приезжал опять.

Я гулял несколько часов, подстригся, что-то наврал даме, спросившей меня о татуировках. Выпил чаю в уличном ка¬фе. Старухи, толстые ноги и морщинистые лица. Пять десят¬ков лет - на диете из жареного, в крови одно сало, все моз¬ги заилились. Жуйте воду и старайтесь не дышать. Прогулялся в старый дом Криса, Хэролд-маунт, 52. Там мы написали весь материал для альбома «Жаркая животная ма¬шина» в октябре 1986-го. На кухне там сидела хорошенькая блондинка, а я обычно торчал там в шесть утра, отчаянно пытаясь писать песни.

К черту эти выходные. Дайте мне работу, чтобы я не был вы¬нужден постоянно заниматься самоедством. Я огибаю углы, я все время вижу себя в кирпичах. Этот город напрягает меня чужим застоем, удушливой тоской и сожалением. Крошечная точка на карте, зыбучие пески ума. Трюхай себе через парк, холодный ветер с моросью, словно тебя обкашлял труп. Ко¬нечно, я хорош, у меня здорово получается себя дурачить, Чтобы обфинтить отчаяние с грацией матадора. Я могу напялить усталую улыбку и носить ее, не показывая вида. Как в любом виде человеческой изоляции, трусливо, а иногда и просто обязательно пробираться сквозь то дерьмо, что тебе подбрасывают. Отрываться от ночи, которая напоминает обо всем, обо что спотыкаешься. Я знаю, ты знаешь, о чем я.

6 ноября 1989 г. Брайтон, Англия: На пляже Брайто¬на полно человекообразных организмов. Сижу в закусоч¬ной, жду, когда мне на стол плюхнется чай с вегетарианским бургером - атомный сальный обед. На улице холодно. Че¬рез усилок играет кассета «Clash», звук на пленке постоян¬но пропадает. Похоже, Джо Страммер проходит через фазо¬вращатель. Кто-то как-то вечером столкнулся с Полом Саймононом в одном индийском ресторанчике рядом с на¬шим отелем в Лондоне. Звукоусилительная система в клубе, где мы сегодня играем, - просто игрушка. Сцена крошеч¬ная, а помещения за кулисами маленькие и холодные. Доб¬ро пожаловать в Англию. Могло быть хуже. Может, мне при¬дется задержаться тут еще на день. Если повезет, мы скоро покинем Великобританию. Смешно, всякий раз, как я сюда приезжаю, клянусь никогда не играть здесь снова, а потом нам предлагают играть, и я всегда соглашаюсь. Какого хуя, концерт есть концерт.

14 ноября 1989 г. Где-то в Германии: Сегодня гуля¬ли по улицам. День свободный.

День, свободный от чего? Висят афиши «Последнего поворота на Бруклин». Выглядят потрясающе - давай, Селби. Сегодня сидел в кафе, дышал дымом из чужих легких, слушал беседу, которую не пони¬мал. Написал песню под названием «Одиночество - сокру¬шительное колесо». Теперь я один в номере. Рой Орбисон наяривает холодной тоской с магнитофонной ленты. Пытал¬ся написать кому-то открытку. Бросил на третьей строчке, сказать нечего. Надеюсь, что не увижу снов сегодня ночью. Иногда можно уйти в себя так далеко, что не будешь знать, кто ты. Пытаюсь избавиться от этого прогулкой. К жизни меня возвращают звук моих шагов и шуршание проходящих машин. В таких комнатах все это смыкается на мне. Одино¬кий, как черт, я глотаю хорошее и плохое разом. Сталкиваясь с собой лицом к лицу, бесконечно анализирую, разди¬раю, мутирую. Пожалуйста, не надо снов.

16ноября 1989 г. Женева, Швейцария: Диджей запускает «Bad Brains». Начинается песня «В кино». Помню, как я сидел в машине Пола Клири, и Дэррил играл мне демо-версию. Наверное, где-то в 1980-м. Начинается «Я», и я вспоминаю, как они над ней работали в подвале у Натана. Что поделаешь со своим прошлым? Когда я часами сижу в Фургоне, я мысленно ухожу в себя и думаю о том, что было. Мне на ум приходит слово, которое я презираю, - слово сожаление. Я его ненавижу. Сожаление - скверная разрушительная роскошь, ее следует избегать всеми способами. Сегодня я думал о том, сколько лет провел в дороге «Black Flag». Дорога постоянно поворачивает меня ко мне же. Смятение, сравнение, у них общий трип. Мне трудно иметь дело с моим прошлым. Иногда мне хочется самому себя запереть под замок, чтобы не видеть лиц и мест, которые напоминают мне про места и лица. Меня это терзает, как выступление где-то в пятый раз. Я играл в одном зале в Амстердаме, где прямо на сцене мне исполнилось двадцать два. Иногда трудно убедить себя, что ты не идиот.

20 ноября 1989 г. Франкфурт, Германия: Горечь - всё вокруг словно бы хочет твоей смерти. Бьешься го- о сомнения в самом себе. Отчаяние, сверкая зубами, выписывает вокруг тебя круги. Тебе дурно от горечи, тебя тошнит, у тебя кружится голова. Весь мир, текущий сквозь тебя, болен. Ты переполнен подлинной ненавистью ко всему этому. Все для тебя ядовито. Тебя мутит, словно весь океан тошноты. Что приносит эту горечь?