Очерки частной жизни пермяков. Владимир Киршин

1982. К ЧЕРВЯКОВУ В ГОСТИ!

Кто-то из пермского андеграунда довольствовался своим частным кайфом, а кто-то пытался легализоваться. В 1982 году компания молодых поэтов и художников сумела столковаться с комсомолом, получила у него “добро” и стала называться – клуб творческой молодежи “Эскиз”. Через своих людей в газете “Молодая гвардия” клуб пробил для себя постоянную рубрику. И стала “Молодуха”, оплодотворенная клубом, очень даже ничего. Отыскивала и публиковала хорошие стихи и прозу, в стенах редакции проводила выставки авангардистов и концерты бардов. В 1982 году открыла первую в области брачную контору – “Служба содействия браку”.

Так что застой застоем, а жизнь, если вспомнить получше, кипела. Дыбился (анти)советский рок, впервые в жизни я записал русскоязычных исполнителей: Майка Науменко, БГ и паренька этого, с гнусавинкой, ну как его – Андрея Макаревича: “И когда мне тесно в старом доме, я сажусь у третьего окна”.

Глаголом жгла сердца “лейтенантская правда о войне” Бондарева, Быкова, Бакланова, Адамовича. “Иностранка” поднимала и предъявляла нам пласты культуры “антиподов” – латиноамериканцев – то самое “зеркало” (одно из), которого нам так недоставало, чтобы увидеть себя со стороны.

В книжном у ЦУМа появились репродукции Босха (шизик, наш в доску). На дому кое-у-кого можно было посмотреть самодельные диапозитивы Сальвадора Дали, к 1982 году он стал самым модным художником в Перми. К тому времени наша сказочная жизнь уже полностью совпала с бредом Дали, и любимое словечко стало у нас – “сюр”.

К слову – анекдот. Таксист ночью пристает к пассажирке, лезет к ней под подол, а она ему: “Мущина, предупреждаю: я – натурщица Сальвадора Дали”, – “Ну и что?” – “А то. То, что вы ищете, находится у меня за ухом”.

У народа в 1982 году “поехала крыша” – новая идиома. Актуальная тема. Вариации: “Ждите. Еду. Ваша крыша”, “Серым шифером шурша, крыша едет, не спеша”. Любимая песня – “Под крышей дома – никого”. Через 10 лет “крыша” к нам вернется на бандитском джипе.

А тогда на сцене телестудии Останкино злобствовал пародист Александр Иванов, тоже примета времени. В его эстрадных концертах “Вокруг смеха” обнаружил себя Жванецкий, он читал монологи с листа: “Нормально, Григорий? – Отлично, Константин!”. Валялись от хохота.

Да конечно, отлично, чего там. Это “у них” был застой. А “у нас” множились театральные студии. Новинка – “комнатные театры”: без сцены, актеры смешаны со зрителями – хэппенинг, по сути. Пермские киноклубы размывали пошлость настоящим искусством, в клубе работников госторговли шли шедевры Феллини, Антониони, Вайды. Низкий поклон тем подвижникам, что добывали их для нас.

Так что в 82-ом в Перми уже все можно было найти – и Кортасара, и Филонова, и Юнга – только захоти. И даже игрушечные железные дороги – немецкие, “PIKO”: рельсы, вагончики, пакгаузы, тоннели, стрелки, переезды, домики с цветниками – и все вот такусенькое, невиданной красы, и все работает. У “Детского мира” стояли взрослые дяди коллекционеры, менялись деталями.

Мужская мода-82: сабо – туфли без пятки на деревянной платформе. Престиж-82: кожаный “кейс” с кодовым замочком и еще – сауна. Это такая финская баня, там сухой жар до 120°С! Если кольцо не снял – ожог. На выходе из сауны – купальня и “послебанник” с суксунским самоваром, грузинским чаем, “Жигулевским” пивом, “Русской” водкой и римским развратом. В банные номера записывались за месяц, “уважаемые люди” проходили без очереди. “Шишки” строили свои сауны.

Модницы к зиме вязали “шапку-ворот” – трубу, ниспадающую с головы на плечи. Дети просили “кубик Рубика”, позже – одноименную “пирамидку”, “змейку”.

“Адидас” путали с “Жальгирисом”. Пели: “Адидас – три полоски” на мотив ВИА “Ялла” “Учкудук – три колодца”. (На тот же мотив: “В кучку дуй – и колоться” – песня наркоманов, приближающихся.)

Светская новость: Алла Пугачева рассталась со своим пожилым “маэстро” Раймондом Паулсом. Прима обнаружила неиссякаемую любовь к молодым дарованиям, рядом с ней взошли и прославились доселе никому не известные: Игорь Николаев, Владимир Кузьмин...

Две звезды, две светлых повести,

В своей любви – как в невесомости...

А невозмутимый Паулс нашел свое счастье с “Кукушечкой”: “Бабушка рядышком с дедушкoй”. Говорят, потом его кинуло в министры – такая импровизация, зашибись. Латвийский рэгтайм.

В 82-м народ дивился на “Сан-Ремо”: Тото Кутуньо, Рикардо Фольи, “Рики э Повери”, кхм – Пупо... Другая планета. Другой язык, иная манера держаться, костюмы, стили – все другое, Европа. Благополучие. Нега так и лилась с экрана в наши истерзанные сердца.

Нам зачитали Продовольственную программу в 82-м. И мы в сотый раз поняли, что на наше государство надежды никакой: программы не было. Была отписка – длинная, правильная и бесполезная – таких вокруг море, мы сами их сочиняли каждый день. А что будем кушать?

Придумали “подсобные хозяйства” – везде: на предприятиях, при школах, больницах, воинских частях. Газеты с восторгом рассказывали об овощных грядках в детсадах, о свинских сарайках позади столовых, о дачных обильных урожаях. Завод Орджоникидзе выращивал 2 сотни свиней у себя прямо на территории, под кислотным дождем. Привлечения горожан на сельхозработы приобрели зверский характер. Почитает доцент лекции студентам и – на совхозную борозду. А потом еще на собственном участке картошку копает. Остряки прозвали свои огородики – “дураково поле”. Юмор горчит. “Куда собрался?” – “К Червякову в гости”. Дача перестала быть символом успеха, теперь она – надежда семьи и ее проклятие.

1983. ФЕЛИЧИТА!

Это Аль Бано и Роминочка Пауэр нам пели, жмурясь от колючего невского ветра, как будто от счастья. В 1983 году по телевизору крутили их “фильм-концерт”, записанный в Ленинграде с намеками на Венецию. Гранит теплел на глазах под ладошкой Роминочки, балтийские чайки перекрикивали Аль Бано, – дуэт работал – влюбленной пары не было. А так хотелось, надоели уже имитации, жизнь наша буквально состояла из имитаций, симуляций, туфты и лажи.

Осень, все на картошку! Школьники в восторге: не учимся! Выезжали классами, бегали по полю, кидались картошкой друг в друга, набегавшись, садились в кружок с бутербродами и термосами (Калининского завода) – закусывали, жмурясь на осеннее солнышко: “Феличита”. У парней в термосах был вермут. Начиналась захватывающая игра в кошки-мышки с классной дамой.

Студенты-первокурсники выезжали в колхоз на месяц – была такая хорошая советская традиция, праздник поступления в вуз, праздник знакомства – медовый месяц на свежем воздухе. Деготь в бочку меда капали всякие командиры с их дурацкими сотками-сводками и еще – дожди: грязь, “копалки” не ходят, трактористы “пируют”, ковыряешься вилами в грязи во имя страны, как Павка Корчагин, а девчонка-напарница, вся в полиэтилене, роет грязь руками и твои анекдоты про Андропова слышать больше не желает. Конец “феличите”, распад и разложение в отряде, разговорчики в строю всякие антисоветские. На привале студенты поймали козу, привязали ей к хвосту банку из-под “Завтрака туриста”, хлестнули. А она не побежала. И тут облом.

Все предприятия участвовали в ежегодной “битве за урожай”, все учреждения (даже вредный обллит – их ждала морковка в районе Култаево). Городские “Икарусы” по утрам вывозили население на поля, вечером забирали обратно. Потери от тотальной мобилизации никто не считал, казалось, если горожане не помогут колхозникам – зимой наступит окончательный голод. Сейчас никто селянам не помогает – и что-то не померли, не знаю...

Чтобы не зацикливаться на бестолочи, горожане наловчились обращать насилие властей в развлечение – отвлекши внимание “стукачей” и парторгов, устраивали пикники в борозде.

А как выезжал трест ресторанов и кафе! Вместе со “стукачами” и парторгами в обнимку. У моего приятеля мать работала в смежном с рестораторами тресте завскладом-“тувароведом”, она той осенью получила лестное приглашение поехать с ними “на картошку” и, не раздумывая, согласилась. “Уважаемые люди” выехали в поле со столами, понятное дело, с посудой, с баяном, с коробками “дефицита”. Какая там, на фиг, картошка, какая такая “продовольственная программа”! Феличита!

Малиновки заслыша голосок,

Припомню я забытые свиданья,

В три жердочки березовый мосток

Над тихою речушкой без названья,

– струили беспричинную радость “Верасы” из магнитофона, ресторанские тетки в золоте верещали про “час розовый”, “дефицит” к ним в утробу уже не помещался, валился изо рта. А наутро приезжали трактора и закапывали неубранный урожай вместе с мусором в землю.

Рестораны днем кормили нас “комплексами” за 1-1,5 руб. Кафе ничем не отличались от столовых: и там, и там – самообслуживание, вместо столов – “стойла”, окрики уборщиц: “А посуду кто уносить будет?!”. Вонючая тряпка елозит перед носом, попрошайка ждет, когда ты ей оставишь кусок... В 83-м чаще всего попрошаек можно было видеть в кафе “Волга” на Компросе.

С ностальгией вспоминалась старая добрая рыба хек, в 83-м кормили нас минтаем и диковинной простипомой уже не только по четвергам – всю неделю. Куры запахли рыбой! Прошел слух: кур на птицефабрике кормят рыбьими головами! Мясные пельмени еще были кое-где, стоили 36 коп. порция – 8 штук. Молоко продавали в треугольных дырявых пакетах, чаще всего – “восстановленное” из сухого. Кефир в широкогорлых бутылках, запечатанных фольгой. Проволочная тара пришла на смену деревянным ящикам. Как на лошадках, на проволочной таре детвора зимой каталась с горок.

Пиво бутылочное было в “чебурашках” с наклейкой полумесяцем, 37 коп. с посудой. Розливное пиво таскали бидонами, канистрами, но чаще всего – стеклянными 3-литровыми банками под полиэтиленовой крышкой, 44 коп. за литр мутного суррогата без названия. Его еще надо было найти. По утрам встречные мужики с банками обменивались информацией о пройденных пивных “точках”. Найдя источник, стояли в очереди и час, и два, и три. Очередь за пивом с утра, это вообще – русский “сюр”: что за рожи, что за одеяния! А что за концерты! Постой-ка с “люмпенами” два часа с похмелья да под палящим солнцем – фантастом станешь, третьим Стругацким, вторым Лемом, Лецем и Лехой Валенсой еще до кучи.

На работе в 83-м за дисциплину взялись: Андропов приказал. Завели журналы прихода-ухода, начальники встали у дверей – ловить опоздавших, вахтеры помоло-дели – пришло их время, настал их звездный час, они теперь главнее начальника – если что, напишут куда надо, что он попустительствует, и будет начальнику клизма. Никто не работал – все только соблюдали и отчитывались. Несколько месяцев по струнке ходили. Потом стали забывать журналы заполнять, потом и вовсе потеряли их нечаянно... Штраф за безбилетный проезд в том году нам увеличили втрое: три рубля стал – стократная стоимость проезда на трамвае (это как если бы сейчас взимали 300 руб. с безбилетника). Работа контролеров была вредной – теперь стала опасной.

Новость: из Афганистана “дембеля” возвращаются с травмированной психикой. Ну, для пермяков это – пустяки. Вот, к примеру, у меня знакомый из тюрьмы вышел, так он как водки хлебнет – вообще дикий делается: глаза белые, фиксы вперед и вилкой машет: “Всех порешу, суки!”. И таких в нашем арестантском городе бродили сотни. Так что психами нас не удивить, мы сами психи. Вот “груз 200” – это что-то новое...

И поверх всего – чье-то маленькое личное счастье. Как всегда – поверх и вопреки.

1984. ПОСЛЕДНИЙ ГОД “ЗАСТОЯ”

Долгая память хуже, чем сифилис,

особенно в узком кругу.

Идет вакханалия воспоминаний –

не пожелать и врагу.

И стареющий юноша в поисках мается,

лелеет в зрачках своих вечный вопрос.

И поливает вином. И откуда-то сбоку

С прицельным вниманьем глядит

электрический пёс. (БГ)

Последний год “застоя” – 1984. Все нарывы созрели. В моде словечки: “левак” – шабашник; “шабашка” – левая работа; “халтура” – плохо сделанная работа; “халтурка” – шабашка, которую можно сделать плохо.

Все мысли вокруг этого. Летучая фраза: “Где бы ни работать – лишь бы не работать”.

Мы несем свою вахту в прокуренной кухне

В шляпах из перьев и в трусах из свинца.

И если кто-то издох от удушья, то –

Отряд не заметил потери бойца. (БГ)

Пьяные исповеди на кухне надоели до чертиков. Какой-то рокер по фамилии Цой выискался: “Перемен! Мы ждем перемен!”. Чудак. Всем же ясно: никаких перемен не будет НИКОГДА.

Теперь-то мы знаем: то был последний год. Уже следующей осенью повеселеет центральное телевидение и оживут центральные газеты. Еще через год появятся умные и честные книги, одновременно повылазят откуда-то в невероятном количестве хитрые и жадные сволочи, и такая у нас начнется с ними интересная жизнь...

Все шло к тому давно и неотвратимо, властям ничего уже не оставалось, как разрешать, разрешать... Запретить они ничего больше не могли, пытались – не помогало. Система прогнила, народ распустился, техника и та работала против советской власти: сокращала расстояния, сближала континенты, выводила людей из-под контроля. В 1984 году появились в продаже первые отечественные видеомагнитофоны “Электроника ВМ-12” (а с ними – и первое порно), любители строили самодельные персональные компьютеры (из телевизора “Юность” и магнитофона “Ритм”), громоздили на балконах самодельные спутниковые антенны. В деревнях появились первые частные трактора! Горбачёв мог быть, мог и не быть, мог объявлять “перестройку”, мог и не объявлять ее – все перемены состоялись явочным порядком, они не могли не состояться.

Но мы-то этого не знали. Мы чувствовали смрад. Вот похоронили Андропова. Новый генсек Черненко – тоже на ладан дышит. Вояка Устинов увяз в Афганистане... Стоп! В Афганистане увязли наши ребята, а министр обороны Устинов нежился в Москве, – люди роптали, уже не оглядываясь на “стукачей”. Наш “ограниченный контингент”, похоже, воевал сам за себя. Одна бессмыслица нагромождалась на другую: зачем-то ввели зенитно-ракетную бригаду. Опомнились, начали выво-дить – опять бестолковщина: в тоннеле 16 солдат задохнулись от выхлопных газов собственной техники. Скрыть это уже не удавалось.

Мне это напоминает сегодняшний день, наших подводников. Тоже – “геройская” смерть по чьей-то глупости. Понятие “героизма” извратили при Брежневе – советском супергерое, образце для подражания. Неужели навсегда?

Все уже было. В 1984 году “Союзаттракцион” вовсю внедрял игровые автоматы – в фойе кинотеатров, клубов и ресторанов стояли хитроумные ящики с окошком и ручкой, за 15 копеек той ручкой можно было сбить самолет, потопить крейсер, настрелять дичи, насладившись при этом ее предсмертными криками. Дети могли покачаться на катере, тракторе. Уже тогда появились краны – хваталки игрушек – для особо жадненьких деток.

На ЦТ примета времени – шоумен Юра Николаев. В воскресной “Утренней почте” он кувыркался и переодевался, искренне, но бестолково стараясь сделать шоу из опостылевшего концерта по заявкам. Талантливые “веселые ребята” на советском телевидении не задерживались, а Юра держался годами.

Альтернативное – неофициальное искусство цвело фосфоресцирующим подвальным цветом. В прозе шизовал новый, “амбивалентный” герой. В поэзии заплетала извилины “метаметафористика”. Больная, реактивная литература, она была сильна именно своей болью, страшна юмором висельника и притягательна подлинностью переживания почти документальной. Да без “почти” – ведь она существовала в рукописях, на листочках. И еще – в живом общении, бытовал такой жанр изолированного искусства. Адресов известно много. Самый замечательный в Перми – Народовольческая, 42.

Там, в подвале общежития было целое гнездо “эстетического разврата” – мастерская тогда еще не известного ни Европам, ни Америкам “Папы” Смирнова, слайд-студия Пашки Печенкина, клуб авторской песни Коли Шабунина, фотоателье Андрея Безукладникова. Хватило бы одной ручной гранаты в разгар пирушки, чтобы покончить разом со всем пермским андеграундом. А обком слиберальничал – и вот где он теперь, обком? А наши орлы вона где – в зарубежных каталогах и энциклопедиях.

В 1984 году Пермский обком КПСС специальным постановлением осудил поэтические вечера в кафе “Театральном” – за неправильные стихи и за граждански незрелую слайд-композицию, показанную однажды в кафе. Авторы имели дерзость оторваться от реальной почвы и уйти в самое себя – что приравнивалось к идеологической диверсии. Исполнительные власти немедленно прекратили вечера и закрыли слайд-студию на Народовольческой – чтобы никто не отрывался и не уходил.

Чуть было не закрыли клуб любителей фантастики. Там частная инициатива достигла неслыханных масштабов – распространилась по всей стране! Любители фантастики при попустительстве соответствующих органов организовали информационный обмен между клубами разных городов, устраивали регулярные слеты, читательские конференции, выпускали рукописные издания, читали нерекомендованную литературу и, что совсем уже невыносимо, переписывались с Западом. Воспитательные мероприятия положили конец любительскому бесчинству, фэны раскаялись, но не искренне – выждав время, взялись за старое.

Жить буке обкому оставалось ровно семь лет.

1985. ГРОГ В САМОВАРЕ

Первая новость 1985 года: теперь у нас молодой Генеральный секретарь. На него и смотрели как на молодого, зеленого – с усмешкой. Малороссийский “ховор”, какая-то клякса на лысине... Однако затеплилась надежда – не на что-то конкретное (исправить что-нибудь в нашей распрекрасной жизни уже не представлялось возможным), а так – смешная надежда вообще. Утомили старцы.

Вторая новость – бомба: знаменитый “указ 85 года” о борьбе с нашим родимым пьянством-окаянством. Апофеоз административной самонадеянности. Велели народу пить чай – и все кинулись.

Как бы не так. Общественная жизнь к 1985 году загнулась бесповоротно и лишь гальванически подергивалась по сигналу сверху, поэтому частная жизнь осталась единственной формой жизни в СССР. Как презренный сорняк прорастает в ребрах брошенных механизмов, так гонимая частная жизнь в 80-х годах проникала, пролезала всюду. Она пронизывала производственную базу социализма и поражала все его надстройки. Никто не работал, все занимались своими личными делами на рабочем месте или вообще покидали его с утра, оставив шляпу для “эффекта присутствия”. Личные дела равнялись личности: одни в рабочее время травили анекдоты и флиртовали; другие вязали или мотались по магазинам, выслеживая дефицит; третьи мастерили “для дома, для семьи” то, чего не сумели купить в магазине, причем, мастерили, естественно, на казенных станках из “сэкономленных” материалов.

Ничтожно малая часть трудящихся тратила рабочее время на изучение полезных книжек и сочинение стихов или прозы.

И все пили. Отмечали на работе все общенародные праздники, все дни рождения, повышения, отцовства, уходы в отпуск и на пенсию, обмывали покупки. Увернуться было невозможно. Пили по пятницам, по понедельникам. Пили во вторник-среду-четверг. Пили по выходным – у себя дома, на “дураковом поле” или в гараже. О, гараж! Типично советская, типично “застойная” форма досуга, мужской клуб – в гараже!

Рыбалка, грибы, сельхозработы, командировка, встреча, прощание, футбол, баня – всё с выпивкой. Бабы пили не меньше мужиков, называлось – “девишники”. Городской фольклор: “Природа шепчет: “Займи и выпей”. Выезжали “на природу”, орали: “Из полей доносится: “Налей!”.

Селяне гоняли за водкой на комбайнах. Горожане по ночам в недопитии ловили такси и принимались раскалывать “шефа” на “водяру”. Таксист кочевряжился, набивал цену, кружил по городу, выскакивал у стоянок, шептался с коллегами-таксерами, потом тащил теплую бутылку “Русской”, замотанную в газету, – компания ликовала, совала ему красный “чирик” с Лениным (10 руб. – двойная цена). Купить выпивку вечером до указа было целым приключением. После указа стало проблемой купить спиртное даже днем.

Во исполнение грозного повеления спиртные напитки убрали из поездов, столовых и гостиниц, стали продавать только в “особых местах” и строго с 14 до 19 часов. Толпы людей томились в очередях к винному отделу, перед его закрытием вскипали нешуточные страсти – без наряда милиции закрыть магазин было невозможно. Цену на водку удвоили. Очереди от этого не уменьшились – пропал сахар: люди погнали самогон. За появление на работе под хмельком могли уволить не только тебя, но и твоего начальника – начальники вызверились, аки псы: “Никаких дней рождения! 7-е ноября отметить чаем!”. Черта с два, 7-е ноября 1985 года в нашем учреждении в самоваре подавали “грог” – спиртягу с нагретым соком. О соках, кстати, дальновидно позаботилась Партия: все лето-85 на прилавках было полно всяких соков, минералки и кваса в самой неожиданной (уж какую раздобыли напуганные циркулярами производители) посуде – здоровая альтернатива пагубному зелью.

Ай, спасибо Михаилу,

Ай, спасибо Горбачу –

Я вчера не накирялся

И сегодня не хочу!

– пошучивал народ. А сам напал на “Тройной” одеколон и голубенький “Нитхинол”. Уж как только его не просвещали, этот народ. Сильнее всех действовали машинописные воззвания профессора Углова, по его частным исследованиям выходило, что мы все – дегенераты, что само существование русской нации под угрозой. Шок. В те времена ничего подобного “великий советский народ” и не слыхивал, то был первый шок от первой правды. И отзывчивый Евтушенко подхватил:

Твои очи, Русь, поблекли,

И в ослабших пальцах дрожь.

Вниз по матушке по Водке

Далеко не уплывешь...

Пропагандой здорового образа жизни занялось поспешно созданное Партией Всесоюзное общество трезвости, журнал “Трезвость и культура”. Да все газеты, журналы, радио, ТВ свихнулись на одну тему. Из старых кинокартин вырезали сцены с тостами, любимую “Иронию судьбы” объявили врагом народа номер один. Все оставшиеся силы вложила советская власть в тот последний решительный бой. И что?

Напоследок совсем незаметная новость: первым секретарем Московского горкома КПСС назначен какой-то Ельцин из Свердловска.

К слову – анекдот. В ЦК КПСС приходит телеграмма из Свердловского обкома: “Срочно пришлите эшелон водки. Народ протрезвел, спрашивает, куда царя-батюшку дели”.

Зловещий юмор. Привет Борису Николаевичу.

1986. В ПЕРМИ ВСЕ СПОКОЙНО

“Перестройка” где-то там, а в Перми все “по-брежневу”. Люди покорно терпят пытку очередями: пообедать, постричься, зарплату получить – “Кто крайний?” – и стоят, тупо читая наглядную агитацию, и час, и два... Терпят пытку “дефицитом”: то лампочек нет, то тетрадей, то обоев, как обычно. Потолок приходится белить зубным порошком, краску “приносят с работы”. Терпят хамство продавцов. Бегают за автобусом с рулонами туалетной бумаги на шее. Стоят за колбасой. Всё как всегда.

Анекдот из тех времен. Ученый залег в анабиоз до 2000 года. Проснулся в назначенный срок, идет по улице, заходит в продуктовый магазин, а там – семь сортов колбасы лежат! И все незнакомые. Он смотрел, смотрел, и к продавцу:

– А ливерная у вас есть?

– Нет, милый человек. У нас этой дрянью бывших бюрократов в лагерях кормят!

Такая была мечта у народа в 1986 году: пересажать к концу века всех начальников и забить им ливерную колбасу в глотку.

Начальники кушали хорошо. У меня приятель работал инструктором райкома партии. Хороший парень, решил меня подкормить и повел в ихнюю столовку на ул. Швецова. Мне так понравилось. Клюква в сахаре, харчо, гуляш с картофельным пюре, какао с плюшкой – и все это копеек на сорок, да так любезно – как родному. Свезло, что называется. Я все боялся, что меня расшифруют и побьют. Приятель предлагал: ты звони, будем вместе ходить сюда обедать. А я молодой был, глупый, – не воспользовался.

А однажды мне перепал праздничный “обкомовский набор” (через газету “Звезду”, она тогда органом обкома КПСС была). На всю жизнь запомнил: подвывая от голода, семеню это я по улице основоположника научного коммунизма Карла Маркса, зажав в кулаке особый талончик, подхожу к Центральному гастроному, к хитрой дверке со двора, и там, в заднем проходе, получаю картонную коробку, а в ней... Погоди, дух переведу... Шампанское “Советское”, шоколадные конфеты “Ассорти”, икра красная, шпроты, кета, вырезка, колбаса копченая, мандарины, яблоки... Половины из этого я не видел никогда в жизни. А “им” – к каждому празднику. Вот в такое мы вляпались “равенство” и “братство” в конце концов.

А в Москве уже новые лозунги готовы: “демократизация” и “гласность”. Конечно, народ в ответ даже не почесался: новая лапша на уши. Милиция тоже плевала на новый курс, напротив – перестала прятать дубинки. Раньше прятала, теперь по улицам пошла с дубинками. Народ немедленно прозвал их “демократизаторами”.

Однако в толстых журналах появились невозможные прежде публикации Набокова, Булгакова, Ходасевича, Ахматовой. “Котлован” и “Чевенгур” Платонова.

Интересно стало читать газеты. Там Василий Белов рубился с аэробикой и рок-музыкой, как тот рыцарь с ветряками, – чудак, лучше бы прозу писал, проза у него превосходная, а публицистика – дрянь. Там пластались защитники “индивидуальной трудовой деятельности” с одной стороны и противники “нетрудовых доходов” с другой. Драматизм ситуации потрясающий. Я был против “рынка”, озабочен его пагубным влиянием на личность (Фромма начитался), но в споре не участвовал (прозу писал).

В “Литературке” появилась статья провокационного содержания “Так ли плохо быть богатым?”, творческие интеллигенты один за другим объявляли себя “обывателями” и гордо при этом смотрели по сторонам. Формировался новый стиль журналистики: всех начальников только по именам, как артистов, без отчеств. Горбачев разрешил – его же и развеличили первым. “Михаил Горбачев” поначалу звучало дико по сравнению со слащавым брежневизмом: “Дорогой Леонид Ильич”.

По экранам кинотеатров пошли “полочные” фильмы: “Комиссар”, “Одинокий голос человека”, “Долгие проводы”, “Интервенция”, “История Аси Клячиной” – честные работы, но лучше сказать – правдивые. В них было очарование искренности и веры в правду – целомудренной веры без истерики и спецэффектов, дававшей силу жить.

Телевизор радовал свежестью встреч в Останкино, запомнился академик Лихачев и еще – молодой Юра Поляков, автор “Апофегея”. Массового зрителя радовал итальянский сериал “Спрут” про смертельную схватку с мафией комиссара Катани (Микеле Плачидо) и советский – “Возвращение Будулая” с Михаем Волонтиром в главной роли и Кларой Лучко. Честность и свежесть, ненависть и любовь – восхитительная была атмосфера в эфире, жаль, не в жизни. Но и то вперед.

В жизни – модные штаны-“бананы”. Фуксиновые леди – дамочки с голубыми волосами. Пластиковые пакеты “Мальборо”, которые для дольшей сохранности усиливались изнутри нашими пляжными сумками.

В Перми в 1986 году ТЮЗ переехал в красивый особняк на ул. Большевистской (где раньше был драмтеатр). В ДК Гагарина заиграла фолк-рок группа “Дом”. Гневно обличал империю лжи любительский рок, пермские группы: “Трест”, “Парламент”, “Акция”. В Закамске громыхал “металлом” “Замок”.

Первые компьютерные игры: “Реверси”, “Ковбой” – и первые городские компьютерные клубы. Вот как выглядел наш город накануне компьютерного бума: в институтах – ИВЦ с электронно-вычислительными шкафами, пачки бумажных перфокарт и магнитные диски размером с тележное колесо. В типографиях – свинцовые литеры и пневмопочта. В бухгалтериях – деревянные счеты и калькуляторы с газоразрядными индикаторами. В магазинах – гремящие кассовые аппараты “Ока” и неоновые вывески: “Гастроном”, “Универмаг”. В учреждениях – электромеханические пишущие машинки “Ятрань” и бакинские кондиционеры в окнах. Слово “офис” еще не слыхали, как и много других слов.

Копировальная машина “Эра” (трехметровый динозаврище с двумя киловаттными фонарями по бокам, дышащий ацетоном) являлась спецобъектом с ограниченным допуском, защищалась железной дверью с сигнализацией. По-прежнему контрразведка глушила вражеские радиоголоса.

Телевизоры были с барабанным переключателем каналов, когда сосед переключался с 6-го на 12-й, тарахтенье слышал весь дом. Но тогда каналы переключали не часто – рекламы-то не было! Вообще! Заставки были – фото. Дерзостью в духе времени считалось поставить рядом с диктором телевидения штатив с фонарем, показать камеру. Прежде телевизионную “кухню” тщательно прятали.

На послабление режима немедленно отреагировали уголовники. В поездах активизировались шулеры, чемоданники и брачные аферисты, по вагонам пошли “глухонемые” – торговали календариками с портретами Сталина, Гитлера, Мао и Иисуса Христа. На самом деле это были – наводчики (или чекисты, черт их разберет).

Поплыла нравственность. Девушка из “Модерн Токинг”, оказывается, – юноша, Томас Андерс! А солист “Квин”, оказывается, – девушка. “Королева” – это он, Фредди Меркюри. Раньше его хит “My best friend” вопринимался по-советски – “мой лучший друг”, а правильно-то – любовник! Но главные наши открытия были впереди.

1987. ПЕРМЬ – ОТКРЫТЫЙ ГОРОД!

В 1987 году в ежегодном списке закрытых городов не оказалось Перми. Все штатные мероприятия по обеспечению режима секретности, такие привычные строгости наших родных “особых отделов” с нас теперь снимались. Отменялись тысячи запретов сотен надсмотрщиков, отменялись надсмотрщики, отменялся надсмотр вообще как таковой: лишался смысла. Горожанам этого, конечно, не объявили. Просто отцепились органы от замотанных продовольственным кризисом горожан.

В 1987 году вдруг подобрели цензоры обллита, отпустили на волю часть газет. Потом еще часть. Потом вообще цензуру торжественно отменили. Нет, этот момент надо прочувствовать: вчера еще все редакции были обязаны каждый материал отдавать на проверку, вчера еще каждое сообщение по радио и ТВ проходило (или не проходило) цензуру, где сидели свирепые “непущалы”, а сегодня – гора с плеч, не надо бояться, унижаться, объясняться. Публикуй, что считаешь нужным. Что хочешь. Что в голову взбредет, никто не спросит. Воля! Но уже назавтра народ заскучал по цензуре – началась пятилетка беспредела, эпоха листовок и сортирной литературы. Маятник улетел в другую крайность.

Конечно, все это случилось не в один год. Еще со времен Андропова шло сокращение перечней засекреченных сведений, сокращение штата редакторов Главного управления по охране государственной тайны, в просторечьи – Главлита. К началу перестройки у нас в области осталось только три “охранки”: в Березниках, Кудымкаре и в Перми – обллит. В 1987 их перевели – такой прикол – на хозрасчет. То есть, газетам предлагалось самим блюсти государственные тайны или заключать договор с цензорами на консультационные услуги. Лигачев в Политбюро посыпал голову пеплом: “Упустили прессу”. Но это у них там, в Москве, сразу вскипела “гласность”, а у нас в Перми все было тихо. У нас всегда тихо. Ну вот “открыли” Пермь – и что?

Долго ли, коротко ли, приехали в Пермь “митьки” из Ленинграда – в сапогах и тельняшках, елы-палы, дык. Их выставку и встречу со зрителями в круглом зале Дома писателей устроила “Инициатива” – одно из первых в городе комсомольско-коммерческих предприятий: там комсомольские идеи элегантно переходили в коммерческие, т.е. комсомольские деньги плавно перетекали в частные карманы. Посмотреть на “митьков” пришли все пермские “нефоры” по списку: “металлисты” в цепях и заклепках, панки с мокрыми от пива волосами, дивчины-хипперши в лентах и “фенечках” – и прочая дикая поросль с “оперки” (тусовки перед оперным театром) и с “чилей” (трех лавочек на Компросе у “Спутника” – вторая тусовка). Никто не подрался.

“Легко ли быть молодым?” – документальный фильм Подниекса шел в киноклубе ДК строителей, беременные женщины падали в обморок, очень страшный был фильм, жестокий какой-то. С той поры наше кино пошло вразнос, ни одного фильма без битья по нервам. Тонкие натуры отшатнулись, “толстые” полезли в кинотеатр, как в баню на верхнюю полку – на истязание для здоровья. Именно так, все дальнейшее показало – катарсиса не было. Даже на “Покаянии” Абуладзе – не было.

Массовое покаяние не состоялось – зато полезли наружу нательные крестики. Писк моды-87 – золотой крестик поверх блузки. Народ семьями направился в церковь креститься, крестанулся – и пошел грешить, тотчас позабыв “дорогу к храму”. Но об этом позже.

“Новая волна” – это молодые поэты. В том же ДК строителей состоялся их концерт – “поэтический ринг” (“ринг” – это круг, кольцо, а не тот квадрат, в котором боксеры морды бьют, – так хотелось бы понимать формат встречи). Участвовали поэты из Перми и Свердловска. И еще в том же ДК, кстати, состоялся турнир бардов – опять же из Перми и Свердловска, двух вечных соперников.

“Новый курс” – это первая независимая киностудия в Перми. В 1987 году она была образована как рекламное агентство (слова-то какие – “рекламное агентство” – чистый Запад!) при МТО “Моторостроитель” и приступила к съемкам своего первого фильма.

Все было впервые. Выставка авангардистов под видом “театральных художников” в новом выставочном зале на Комсомольском, 10 (где еще недавно был обувной, галоши продавали). Первые кооперативные кафе (кафе-троллейбус даже ходил по городу, с занавесочками), первые шашлычники с этими чудовищными жаровнями и подозрительным мясом. Частные – простите, “индивидуальные” извозчики на личных “жигулях” помчались по городу, фотографы-индивидуалы уже на законном основании пошли по школам и детсадам в поисках заработка. Новые коробейники, – и всякий-то копеечный товарец и все пустяковые услуги у них, помнится, был по рублю.

– Хочешь, расскажу анекдот про кооператора?

– Да.

– Рубль.

В толстых журналах – девятый вал перестроечной прозы: “Дети Арбата” Рыбакова, “Новое назначение” Бека, “Зубр” Гранина, “Жизнь и судьба” Гроссмана, “Ночевала тучка золотая” Приставкина – звездный час “толстяков”. В библиотеках выстроились очереди к полкам с журналами, организовали предварительную запись. В 1987 году я потерял “Белые одежды” Дудинцева: думал, забыл в аудитории, а у меня украли, как я горевал (ведь за мной 40 человек записалось!), вычислял вора – вычислил и вытряс из него все “Белые одежды” до последней. Такие были страсти.

Кстати, о страстях. Помню я ту девчушку на “телемосту” у Познера, которая в 1987 году оговорилась: “У нас секса нет”. Она имела в виду: нет этого слова! Нет этого понятия на пристойном уровне, о нем у нас говорят исключительно матом или латынью. Но публика взвыла, не дала договорить и мгновенно сама про себя сочинила анекдот.

Хотя впору было плакать – в “Литературке” в том же году прошел острый материал об ублюдочности нашего сознания и, в частности, об обращениях: “девушка”, “молодой человек”, “женщина с сумкой”, “мужчина в шляпе”. “Товарищ” – уже не выговорить, срамное слово стало, а что взамен? Ничего. Немота. Оттого и разорались все – с перепугу, край почуяли.

А я что? Я ничего, я все лето воду ведрами на пятый этаж носил – пеленки стирать. Сын у меня родился – радость.