Очерки частной жизни пермяков. Владимир Киршин

1964. ЗДОРОВЕНЬКИ БУЛЫ!

Первомай в 1964-ом. На шариках – голубь мира, символ хрущевской эпохи. “Мы за мир!” Ура-а!

Гулянье весь день. Помню деревянную карусель с верблюдами в саду Горького, жуткий аттракцион “Мертвая петля”, комнату смеха. Деревянный летний театр, там же, в Горьковском, – скамейки под открытым небом, на сцене – духовой оркестр Пермского гарнизона под управлением Лицмана. Мороженки стоили 9 копеек. Трамвай тогда шарашил напрямик по Карла Маркса до самого оперного.

В Перми много мотоциклистов, все без шлемов. Единственная иномарка в городе – скорая помощь “Шкода” (Чехословакия). На Компросе фонари с “ананасами”, крашеные “серебряной” краской, перед 9-й школой – памятник Ленину, крашеный “бронзой”, с кепкой в кулаке. К лету над витринами магазинов навешивали козырьки – полосатые с оборками маркизы.

Популярны мотороллеры “Тула”, мотоциклы “Чезет” и “Ява” (опять чешские, как та иномарка “Шкода”). “Явы” – вишневые, с колясками и без, оборотистые, красивые – пижонские мотоциклы. Владельцы “Яв” первыми надели шлемы – потому что стильно.

Девочки играли в “классики” – “чечкой”. Мечтали о каблуках-“шпильках”, подпирали пяточки деревянными катушками из-под ниток. У старшеклассниц в моде был пышный начес на голове. Их мамы делали перманент и выпускали на лоб две прядки – “завлекалочки”. Секрет прически “тюльпан”: для пышности модницы подворачивали внутрь рваные чулки. В таковых недостатка не было, капроновые чулки при малейшей зацепке давали стрелку – длинную прямую прореху. Дамская мечта – капроновые чулки особого плетения – “не рвущиеся”. На ногти наносили хищную красную полосу вдоль.

Младших мальчишек стригли под “полубокс”, старших – под “канадку”. В школе носили форму военного образца: мышиного цвета китель с желтыми пуговицами, ремень, фуражку с желтой эмблемой – раскрытая книга в дубовых листьях. Обязательны белые подворотнички, их чистоту в классе проверяли “санитары”. Обязательна на груди октябрятская звездочка с кудрявым Володей. Самые распространенные имена в школе – Люда, Наташа, Саша и Сережа. Немодные имена – Иван да Марья.

Вдруг сняли Хрущева. Поставили какого-то Брежнева. Стали писать о “позорном десятилетии”, о “волюнтаризме”, потом вдруг замолчали наглухо.

Пик строительной моды на крупнопанельные дома. Дома-скороспелки подарили жильцам идеальную слышимость и проблему вбить гвоздь в стену. На кухне синие до плеча панели, выше – побелка, ниже – газовая плита с черной чугунной “декой”, алоэ на подоконниках – у всех. Самодельная печать на панелях: ромашки по трафарету. Идеал советского мужчины – мастер на все руки. Идеал женщины – добытчица корма. Мужчины строили мебель из щепок, женщины готовили лакомства из ничего.

Радость в доме: купили телевизор! “Сигнал” называется, 348 руб с рассрочкой на 8 месяцев, первый взнос 88 руб. (Это дорого: средняя зарплата трудящихся – 78 руб. бутылка водки – 2-87). Дикторша-зануда читает по бумажке “Вести с полей”. Но вот удача – концерт Людмилы Зыкиной, “Лён”:

А тот, который нравится, не в меня влюблён...

Обожали Зыкину.

Тарапунька и Штепсель, разговорный жанр 1964-го, с фирменной фишкой: “Здоровеньки булы!” – мягкий юмор, русско-украинские каламбуры. Райкин был поострее.

Образ пьяницы в народе: красный нос и песня “Шумел камыш...”. Почему именно она? Загадка.

1965. ТВИСТ! ТАНЦУЮТ ВСЕ!

Проигрыватель-чемоданчик “Концертный”, стопка пластинок в простеньких, вечно перепутанных конвертах, пыль столбом – молодежь оттягивается под Миансарову:

Руди-руди-руди-руди-ри,

А по-русски – рыжик.

Руди-руди-руди-руди-ри,

Окажись поближе.

Новый танец твист. Телодвижения отратительные – советские юноши и девушки извиваются, выгибаются, поднимают руки – будто снимают платье. Хуже рок-н-ролла! Хуже!

В стране канун 20-летия Великой Победы. По телевизору идет “Вызываем огонь на себя” – 1,2,3,4 серии. А они извиваются.

Кругом победы. Наши хоккеисты разбили шведов, как под Полтавой, – 5:3. Чехов – 3:1, канадцев – 4:1, американцев, как стоячих, – 9:2! Рев болельщиков и срывающийся тенорок невидимого Николая Озерова: “Наши ребята – чемпионы мира в третий раз!!!”. А эти выгибаются.

Леонов вышел в открытый космос. Приземлился с Беляевым чуть не перед школой. А эта зараза, твист, уже и “октябрят” наших скрутила – дети задергались:

Я пушистый беленький котенок,

Не ловил ни разу я мышей...

Наши фигуристы – лучшие в Европе, лучшие в мире! Торжество советской идеологии на всех фронтах. Народ кивает, а сам аполитично любуется ножками фигуристок. Чемпионат Европы в Москве, чемпионат мира в Колорадо-Спрингс – голос под куполом: “...файв-найн... файв-найн...”, волнение, и вот – золотые медали за парное катание у Людмилы Белоусовой и Олега Протопопова. Экстаз. Всенародная любовь. Спорт, конечно, праздник и все такое, но ведь фигурное катание – это не что иное как советская эротика: короткие юбочки, плавочки в тон, умелые ножки – и все это под музыку. Где еще такое увидишь? Кино, эстрада – все кастрировано, везде истуканы... Да, еще на балете! Но там сушеная эротика, а на фигурном катании – сочная. Позже появился гибрид – балет на льду, потом – водный балет (это когда девочка из воды ножку высовывает), мюзик-холл... Буржуазная идеология лезла во все щели. Здоровые силы боролись. Писали письма во все инстанции, били во все колокола, били по всем обтянутым задницам. Они чувствовали (интересно – чем?), что ВОТ ЭТО ВОТ, чему нет названия в советском словаре, угрожает самому строю. И они оказались правы. Ибо не “демократы” развалили страну к концу века, а девчонки своими попками – базовый инстинкт сработал, что вы хотите, нельзя его долго прятать.

Или надо было телевизор приравнять к множительной технике и опечатать. А его вместо этого признали “растущей потребностью” каждой семьи. Телевизор дома накрывали ажурной салфеткой – уголком по центру экрана. Телевизору полагалась комнатная, выматывающая нервы, антенна и тяжелый довесок – автотрансформатор (позже – стабилизатор, не менее тяжелый и совсем уже непонятный: ни ручки, ни индикатора – зачем он? И название дикое – “Олень”). Включаешь, а там – заслуженный артист Муслим Магомаев оперным баритоном поет твист!

А я иду тебе навстречу,

А я несу тебе цветы –

Как единственной на свете

Королеве красоты!

1966. ЗНАМЯ В РОЗНИЦУ И СИГАРЕТЫ “СПОРТ”

19 мая – день рождения Всесоюзной пионерской организации.

Не устаю восхищаться этой организацией. В ней была дьявольская красота. Эти песни, салюты, рапорты, стенгазеты, ясность задач и яркость красок, вглядитесь:

В синем небе я вижу зарницы

Золотых пионерских костров.

Пионерская романтика увлекала детей стопроцентно. Но среди педагогов было столько дураков, а вокруг столько несоответствий – через год-другой звенящие детские души провисали и начинали болтаться. Девочки оставались преданными идеалам дольше мальчишек.

В первом классе всех принимали в “октябрята”, у них было десять заповедей, типа: “Октябрята – ДРУЖНЫЕ ребята”. Мальчик или девочка, склонные к задумчивости, назывались “недружными”, их начинали воспитывать и вовлекать разными способами. Изучали жития пионеров-героев. До сих пор помню: Леня Голиков, Володя Дубинин, Марат Казей, Павлик Морозов, Зина Портнова, еще кто-то – каждый со своим подвигом. Сейчас-то я знаю, как сочинялись эти легенды, а тогда восхищение было искренним.

Хорошо помню прием в пионеры – волнение на грани обморока. “Юные ленинцы! К борьбе за дело коммунистической партии будьте готовы!” – ВСЕГДА ГОТОВЫ! – отвечали юные ленинцы со слезами воодушевления. Первый год воодушевление сохранялось почти у всех в классе. Выборы командира отряда, звеньевых – опять волнение: выберут ли? Хотелось. Красный галстук на шее действовал возбуждающе сам по себе и как знак принадлежности к дружине, к стране. Галстуки продавали в “Детском мире”, и это было обидно. В том же отделе продавали и знамена, и вымпелы разных победителей, за которые следовало бороться не щадя жизни. Цена знамени была – 465 руб. 90 коп. Долго я стоял перед той витриной, страдая за свою маленькую веру... Придя домой, крошка сын спросил отца: “Почему?!”. Впервые в жизни мой всезнающий отец только вздохнул в ответ.

Во дворе шпана играла на деньги – в “чику”, “трясучку”, “пристенок”, курила папиросы “Север”, сигареты “Спорт” (тема для шуток). Благонравные дети копили этикетки со спичечных коробков. Страстная мальчишечья мечта – папка с “молнией” вместо дерматинового портфеля. На физкультуру полагались черные сатиновые шаровары, девочкам – “пыжики”, ультракороткие шаровары. Маленькие женщины тайком подворачивали лишнюю материю под резинки – вовсе не затем, чтобы кого-то там соблазнять, им и в голову это не приходило! Просто для таких маленьких “пыжиков” материи было многовато... На ноги надевали чешки, если в зале. На стадион – кеды. Зимой выдавали лыжи с ботинками на полужестких креплениях.

Брюки в ту пору заглаживали в стрелку до бритвенной остроты. Ткани “костюмное трико” тогда были ужасно мнучие: брюки приходилось утюжить каждую неделю.

Проблема 1966 года: МОЖНО ЛИ ЖЕНЩИНЕ НОСИТЬ БРЮКИ? Одна девочка в десятом классе пришла в школу в брюках. Был скандал, истерика.

Перемены в домашнем интерьере: обязателен торшер, журнальный столик и “полумягкое” кресло. Напротив – телевизор, тоже на ножках, все на ножках. Стены комнаты было модно красить в разные цвета, самые отважные пижоны чертили на стенах геометрические фигуры и полосы. За них было страшно: отщепенцы, пропащие люди. Любимые телепередачи – КВН с молодым Масляковым:

Берите в руки карандаш,

Мы начинаем вечер наш

Веселых и находчивых друзей!

Еще – веселый “Кабачок 13 стульев” с панами: Директором, Спортсменом, Вотрубой, Гималайским и разными обаятельными паннами. Интриговала странная дружба пани Моники с паном Профессором: что-то между ними было! Не зря же он ее так слушался.

1967. СТО ГРАММ И ПИРОЖОК

1967 год. В нашем словаре – “хунвэйбины”, “цзаофани”, “дацзыбао” – китайская экзотика. Самая интересная тема политинформаций: “Положение в Китае”. Там, в Китае, судя по фотоснимку в газете, какой-то необъяснимый кошмар – много-много узкоглазых китайцев в одинаковых кителях и картузах терзают седого китайского старика. А потом бегают с винтовками по кругу или стоят и неистово кричат, держа перед собой цитатники Мао.

Все наши “пионерские дела” – металлолом, макулатура, стенгазета “Фонарик” (младший брат “Комсомольского прожектора”), культпоход в музей “Подпольная типография”, равно как дела комсомольские и вообще все ДЕЛА в нашей сказочной стране, – посвящались славной дате: 50-летию Великого Октября. Юбилейная трескотня была оглушительна – кимвалы, литавры, фанфары – весь год, с ума сойти. Уж не в тот ли год я научился материться? Свои красные галстуки мы в 5-ом классе уже носили в кармане, это точно. Пионерские сборы: проблема дисциплины на уроках. Помню людоедский призыв тоненьким девчачьим голоском: “Исключить его из пионеров!”. Страшная кара, исключаться не хотелось никому.

Первая шариковая ручка в нашем классе появилась в 67-ом. Ее простота вызвала пренебрежение – и напрасно: через пару лет паста вытеснила чернила. На Центральном рынке был пункт заправки шариковых ручек, где перемазанный синей пастой с головы до ног инвалид наполнял пишущие стежни за 8 коп. Трамвайный билет стоил 3 коп. Столько же стоил стакан газировки с сиропом: на улице стояли тележки с двумя мензурками на штативе – апельсиновый и малиновый сироп на выбор, газ – из баллона, вода – из трубы. Детей завораживали фонтанчики для мытья стаканов. Сиропы завораживали пчел. Одну копейку стоил стакан газировки “бе-без сиропа” (второгодник Иван Семенов).

На смену продавщицам скоро пришли автоматы – как, кстати, и обещала Партия – но “светлого будущего” не получилось: народ стал совать в автоматы всякие шайбочки, бить автоматы кулаком, взламывать кассу и воровать стаканы.

В транспорте билеты продавали железные кассовые аппараты. Они взвешивали мелочь (3 коп – трамвай, 4 – троллейбус, 6 – автобус) и отрезали билет посредством рычага сбоку. Народ и этих железных продавцов с удовольствием бил по затылку – якобы механика заедает. Мальчишки их обманывали теми же шайбочками.

Крайне любопытный был опыт со стеклянными кассами. Никакого взвешивания – покрутил ручку и отрывай себе хоть сто билетов. Но! Кто, что и сколько бросил – было видно под стеклом. Это чтобы люди стеснялись хитрить!

В то время была мода на роботов, вообще – на технику. Журнал “Техника – молодежи” публиковал описания роботов – самодельных человекоподобных “секретарей”. Мой отец склепал самодельный автомобиль. Ездил.

Народное изобретательство вообще достигло в ту пору фантастического развития. Если бы спиртовой вентиль не перекрыли, то скоро какой-нибудь местный Кулибин запустил бы из подполья свой собственный, ЧАСТНЫЙ, спутник. Дело в том, что к 1967 году в стране заместо неработающей экономической системы сложились неформальные производственные отношения по схеме: “сто грамм и пирожок”. Люди сами решали свои проблемы – частным образом. Работяги разных цехов и итээры договаривались между собой о шабашках для дачи, “для дома, для семьи” – и все за спирт. На заводах спирт лился рекой, растекался ручейками, выносился за проходную во фляжках самых замысловатых конструкций. Спирт воровали, вымогали у мастеров. За спирт можно было выменять хороший инструмент, сырье, продукцию, 1-е место в соцсоревновании, выбить фонды в главке. Спиртом опаивали комиссии, платили художникам, коммунальщикам, артистам, за спирт можно было построить дачу и, шутили, – коммунизм.

Грипп лечили норсульфазолом – 6 таблеток в картонном пенальчике. Сульфадимезином лечили горло. Еще были порошки в конвертиках.

Пластинки – моно. Жизнерадостный Владимир Макаров в скачущем ритме пел:

Нам столетья не преграда,

Нам столетья не преграда,

И хочу я, чтоб опять

Позабытым словом “лада”,

Позабытым словом “лада”

Всех любимых стали звать!

Мне больше нравились другие песни: “Здесь вам не равнина – здесь климат иной”. Вышел фильм “Вертикаль”, там был Высоцкий. Мне так и сказали: “Пойдем, там Высоцкий”... А “Ладой” через три года назвали любимый всеми автомобиль.

Джинсоподобные штаны у нас назывались – “техасы”: желтая строчка по синей ткани, много карманов, заклепки. Никакого ажиотажа, уличные штаны.

Первая рюмка: с дружками втихаря отпили батиного “модельвейса” (спирт, кофе, лимонный сок), прокашлялись и – на демонстрацию, девок пугать.

Таскали у родителей презервативы (4 коп. – пара), надували их или наливали воды из-под крана, литра три, и сбрасывали с балкона девкам под ноги. Говорили, кто-то на спор налил в презерватив три ведра. Еще можно было подбросить “резиновое изделие” соседке в дневник. Такой юмор, и без Фрейда все понятно.

Л.И.Брежнев на юбилейном заседании сказал: “Будущее Страны Советов станет таким, каким его сделают сегодняшние октябрята, пионеры и комсомольцы”. Дорогой Леонид Ильич оказался прав: так оно и вышло. Сделали.

1968. ШЕЙК НА “БАНЕ”

Танки в Праге пермские трудящиеся одобрили, как всегда, единодушно и с чувством глубокого удовлетворения. Прага далеко, а тут, в Перми, у наших родителей были заботы поважнее: где достать остромодный плащ “болонья”, например, или нейлоновую сорочку. Плащи были польские, сорочки – чешские. Если загулявший муж снимал нейлон через голову, не расстегивая пуговиц, то в темной комнате становилось светло от искр, и жена просыпалась. Манжеты застегивали запонками.

Мне запонки не полагались по возрасту. А по убеждениям мне вообще полагался расстрел на месте: в 6-ом классе я попытался подорвать учительницу самодельной бомбой. Огромная злая дура, она должна была преподавать нам русский язык и литературу, а преподавала ложь. Она была вся пропитана ложью и деспотизмом – с нее прямо капало. Я сколотил террористическую группу (которая развалилась при первом шухере), изготовил снаряд устрашающего действия, заложил его учихе под стол и... был взят с поличным. Взрыв даже не понадобился – такой силы был скандал. Враг мой бился в истерике, я гордо горел на костре за правду – лучшей участи не выдумать. Из школы меня не выгнали. У меня были “пятерки” по русскому, не говоря уже о литературе, – свести акцию к личным счетам им не удалось. Отец меня понял. У меня классный отец, как тогда говорили – “путёвый батя”.

Летний отдых для детей в то время был организован идеально. Детсадники выезжали на дачи, школьники – в пионерские лагеря, спортсмены – на базы, туристы – по маршрутам, больные дети – в санатории “мать и дитя”. И все практически бесплатно. Родители ценили в лагерях дисциплину, дети, наоборот, – ее отсутствие. Лучшее место на планете – спортлагерь “Звезда” образца 1968 года. Теплая Сылва, горячие сосны, скалы, палатки, никаких вожатых и воспитателей – тренеры, и деление не по возрасту, а по секциям: “Гимнасты, штанга, фиг-катание, секция баскетбола – на завтрак!”. Тренировки два раза в день, кроссы по горам до хрипа, купание вволю. Танцы каждый вечер, с фигуристками.

Начальник лагеря – седой акробат-низовик с мускулатурой Геркулеса. Как он колол дрова позади столовой – песня, античный гимн. Врачу нечего было делать: полный лагерь здоровых, красивых людей. А наш тренер? А пловцы на воде? А футболёры на поле? А наши девчонки-гимнастки, грация и пластика? Всяк в своей стихии – бог. Вот место, где никого не обманешь, вот где правда.

Радиоузел крутит модные песенки: “Самолет поднимается выше и выше...” – Анатолий Королев, “Ходит одиноко по свету 11-й мой маршрут...” – Валерий Ободзинский. Радиоприемник на батарейках называли – “транзистор”.

В 68-ом в моду входит шестиструнная гитара. Гитарная эпидемия. Именно болезнь – молодежь бредила гитарой, заводилась от резкого медиаторного звука. “Поющие гитары” почти не пели, этого не требовалось, они лабали “инструментал”, навороченный неслыханными электронными эффектами (вибрато, реверберация): “Апачи”, “Цыганочка”.

Новый поп-шаблон – медленный запев:

Жил в горах целый век человек (пауза)

С бородой и по имени –

Шейк!

– и прорыв ритма, электрического, шагающего, никакой твистовой вертлявости, никаких саксофонов, новый танец шейк “долбали” только под электрогитары, и голос вокалисту полагался высокий, визгливый – ну вот как у Полада.

Гитары во дворах, в скверах – везде. По Комсомольскому (по “бану”) гуляли, бренчали на ходу всякую дрянь – в рок-н-ролльной манере или “восьмеркой”. Цыганским перебором, со слезой, исполнялся ночью спящему городу романс “Дорогая пропажа”. Позже мы узнали, что это – Вертинский, опальный – как и мы. Такое вот неожиданное родство душ: на волне подростковой отверженности, необъяснимого сиротства и глобальной тоски по идеалу.

Что вкусного.

Конфитюры болгарские. Зеленый горошек венгерский “Глобус” в железных банках. Шоколадные конфеты “Ромашка”, “Маска”, “Василек” – 3-50. Изредка попадал на зуб “Мишка косолапый”. Самые дорогие – “Трюфели” – 8 руб. за кг. За пределами разума были шоколадные зайцы в цветной фольге – 9 руб. штука, никто их не покупал, они годами стояли на самой верхней полке витрины.

Народные конфеты: леденцы в круглой жестяной банке (10 коп.), “подушечки” “дунькина радость” (50 коп. – кило), ириски “Золотой ключик”, “Кис-кис” (1-40), твердая карамель “Дюшес”, “Барбарис” (1-80). Не переводились финики вяленые (80 коп. – кило). Косточки фиников мы втыкали в цветочные горшки, рядом с алоэ, – замышляли пальму. Грызли брикеты какао с сахаром (8 коп.; на морозе обалденно вкусно). “Рачки”, “Гусиные лапки”, к Новому году – мандарины, если повезет.

Малышня копила фантики, собирала их под дверями магазина “Белочка”. “Сгущенка” стоила 55 коп. Сгущенный кофе с молоком – 77 коп., никто не брал – пирамиды банок стояли на витринах. Растворимого не видали, кофе молотый был с цикорием – говорили: из него КГБ выпаривает кофеин.

1969. “ДРЯНСК” – АНТИСОВЕТЧИК

– Мы рады вас приветствовать, товарищи ребята! – запевали два взрослых лоботряса Лившиц и Левенгук.

– Конечно, если дома вы, а не ушли куда-то, – резонерствовал дедушка Николай Литвинов.

И все невольно припадали ухом, забросив все дела: “Радио-няня” в гости к нам пришла! Грешная троица валяла дурака с каким-то невероятным преждевременным антисоветским блеском.

Все, что тогда делалось с блеском, вызывало восторг и опасение: ну ведь запретят же! Разрешено “блестеть” было: советскому балету, советскому космосу, советскому спорту. Идеология мощно продвигала эти свои отрасли, она же их и губила, лишала простого человеческого смысла. Она не дура, идеология, просто она – “мертвая вода”. Так в 1969 году в Стокгольме на чемпионате мира по хоккею сборная ЧССР дважды обыграла сборную СССР – казалось бы, драма из частной жизни. Ан нет. Чехи нам мстили за нашу танковую прогулку по их столице, за свое унижение – это было ясно всем. Горечь и стыд. Еще стыднее было бы ВЫИГРАТЬ у изнасилованных танками чехов. Сволочи. Эти вонючие политики всегда отравляли людям жизнь. Символично, что в нашей сборной почти все были – “армейцы”: Старшинов, Зимин, Якушев, Мальцев, Харламов, Лутченко, Давыдов, Рогулин, Поладьев, Кузькин, Зингер, Пучков, Третьяк – отличные парни, они ни в чем не были виноваты.

Государство правило нравы своих граждан – в вытрезвителе клиентов стригли наголо. Всех. До тех пор, пока у нас тут в Перми одна женщина не повесилась. По ошибке ментов (или по плану сбора) попала в вытрезвитель – вышла стриженая, и – не вынесла надругательства. Еще одним человеком в СССР стало меньше.

Магнитофон – антисоветская машинка. Это он привел в наши дома “Битлов”, Высоцкого, позже – Жванецкого. Магнитофоны: огромный трехмоторный “Тембр” (“гроб с музыкой”), рижский “Aidas”, брянский “Брянск” по прозванью – “дрянск”, на нем “только с горки кататься”. Пленка на катушках – тип 2, ломкая (склеивали уксусом, спьяну – вареньем), лучше – тип 6. В “магах” всегда что-то заедало, кинематику надо было подпирать отверткой, оттого советская техника работала без верхних панелей или вовсе “раздетая”.

Насчет “Битлов”. Сперва прошел слух: битлы, о. Потом стоим мы во дворе, и вдруг Шардак кричит наверх: “Репа! Сделай погромче!”. Репа у себя там, на четвертом этаже, прибавляет звук – немного, осторожно, и из окна выпрастывается частями этот джинн – “The Beatles”. Я сдался ему не сразу: подумаешь, битлы, Репина музыка – высокими противными голосами поют что-то на не нашем языке, вертлявое, даже не шейк. Потом зауважал. Благодаря “Битлам” зауважал виолончель, скрипки – кои презирал прежде, причислял к стариковской культуре. Незнание языка позволяло наделять чужие песенки своим смыслом, я сел в чужой поезд со своими грезами – и уехал. И мне было хорошо – ехать. К тому же нас было много, у нас появилась своя тема, СВОЯ, недоступная старшим. Добывали фотки, записи из десятых рук, аккорды, копировали мотивы – уезжали. Не в Америку, конечно, и не в Ливерпуль. Дальше.

А по “Маяку” играл сочинения Людмилы Лядовой ансамбль электромузыкальных инструментов под управлением Мещерина. Мертворожденная музыка. Новинка – ВИА: “Поющие гитары”, “Веселые ребята” – живые, но бледные копии “Битлов”, адаптированные под наше министерство культуры.

Трудно было человеку десять тысяч лет назад:

Он пешком ходил в аптеку, на работу, в зоосад,

– юмор “Поющих”: аптека десять тысяч лет назад. “Добры молодцы” с гитарами выступали в красных сапогах на сцене пермского Дома офицеров, с ними в связке приезжала Бичевская.

Подростковая мода во все времена была “хулиганской”. Весной 69-го парни носили пальто с устрашающе поднятым воротником и резиновые сапоги с вывернутыми голенищами. Никаких головных уборов: все вокруг должны видеть, какие у тебя замечательно длинные волосы, как дико они лезут на уши и спускаются на нос. Немытость волос прибавляла куражу. Если надел кепку, не снимай ее нигде: ни в школе, ни в кинотеатре. Уважающий себя семиклассник пионерский галстук носил в кармане и надевал его только в случае крайней опасности со стороны директора школы, не ниже.

Драки назывались “махаловками”. Ценились солдатские ремни как оружие, офицерские – как понт. Боец накручивал ремень на руку одним щелчком и размахивал увесистой бляхой, как кистенем.

Мечта юного спортсмена – синяя “олимпийка”. Классический шерстяной “олимпийский” костюм с белой полосой по рукаву и с молнией от груди до носа стоил 90 руб. большие деньги. Мастерам спорта их выдавали бесплатно. Девчонкам гимнасткам-перворазрядницам выдавали тонкое облегающее ногу “трико” – позже получившее всенародную известность под названием “колготки”. С 70-го года колготы стали носить женщины всех возрастов. Кончилась эпоха поясов с резинками.

У мужчин, кстати, тоже были резинки – под коленом – для носков. Носки-то раньше были хлопчатобумажные – сползали... Безразмерный “эластик” в конце 60-х упростил мужскую жизнь, ускорил снимание-надевание, прибавил динамизму приключениям.

Появились магазины самообслуживания. Сперва – булочные. И вот еще – автопоилка в кафе “Спутник”: бросил полтинник – автомат отпускает тебе стакан крепленого вина. Несовершеннолетние радовались, а взрослые мужики ворчали: автомат бессовестно недоливал.

По достижении 14-летнего возраста всех повели в ВЛКСМ – тот самый, у которого шесть орденов и “демократический централизм”. Стало можно носить гражданский галстук. В моде были короткие, до середины груди, с крупным узлом. У пиджака маленький вырез, лучше всего – круглый под горло, как у “Битлов” на фотке.

1970. ПРО ЛЮБОВЬ

Лупа времени, круглая, как юбилейный рубль с профилем вождя. Его тоже кто-то любил, вождя.

А мы любили шоколад “Аленка” за 80 коп. Мы были – “акселераты”, взрослым мужским басом мы выкрикивали на собраниях детскую чушь. В кино “до 16-ти” нас уже пускали без вопросов. И напрасно, ничего мы в кино не видели, кроме намеков на интим. Зарубежные фильмы были откровеннее наших, но случались недоразумения. Так однажды в школьной “курилке” прошел слух, что в ДК Свердлова идет “Испорченная девчонка”. Побросав “бычки”, мы рванули туда, по пути “нашкуляли” денег на билеты, купили, сели – а кино оказалось про малолетнюю воровку. Ничего “такого”, ноль. В огорчении мы переломали стулья и убежали. Зато в фильме со спортивным названием “Спартак” мужик держал бабу за грудь целую минуту. Через пару дней грудь из фильма вырезали. А вот интересно, кто этим занимался? КГБ? Обллит? Да сами киномеханики, заразы, вырезали “клубничку”, делали из нее слайды и угощали друзей!

Любили “Анжелику”, ох, как мы ее любили... В “Комсомольце” шла, третьим экраном, за билетами – убийство. Оттуда уже ничего не вырежешь, там вся ткань фильма пропитана аристократической похотью, его просто сняли с проката, чтобы советского зрителя не нервировать.

Любили футбол. В период игр над городом носился рев болельщиков. Гнездился он на стадионе “Центральном” (ныне “Орленок”), там наша “Звезда” встречалась с “Пахтакором”, за их свиданием мы подсматривали через щели забора и с окрестных крыш.

Любили пластинку Ободзинского. Ту самую:

Льет ли теплый дождь,

Падает ли снег –

Я в подъезде против дома

Твоего стою.

Аранжировочка там была – нормальная. “Зарубежную эстраду” обожали, она к нам тогда просачивалась по капле. Вот ее рейтинг по возрастанию: сперва эстрада соцлагеря – Караклаич, Димитров, Готт; над ними – польский рок (“Червоны гитары”, “Скальды”, о! Марыля Родович – она первая вышла на сцену в рваном пончо!), французов не было в природе. На самой вершине господствовали англоязычные исполнители. Боги из богов – надсадные крикуны с мощной бас-гитарой, “drive and shout”, грязный “shout”. Чистый звук мы прощали только “Битлз”. Вкусы других людей для нас не существовали. Любая чужая музыка для нас была – лажа.

“Лажей” – чужой музыкой – для нас было вообще все вокруг: помпа 100-летия Ленина, всенародный субботник, лунный трактор, дурацкие тиражи “Спортлото” по телеку, конкурсы “А ну-ка, девушки!”, “А ну-ка, парни!” – всё подлежало осмеянию и уничтожению. Или вот еще – какой-то писатель Солженицын из Москвы “настучал” на нас, на нашу кривую жизнь, иностранцам. Да у нас в лагере за это делали “темную”! Но в этом пункте между нами, парнями, согласия не было, “темную” Солженицыну делала газета “Правда”, от которой нас тошнило, приходилось мыслить – так наша стая распадалась на индивиды. В 1970 году в Перми судили “тайное общество” – молодых людей, собиравшихся по ночам у сторожа детсада не вино пить, а читать “диссидентскую” литературу – “Хронику текущих событий” московских правозащитников. Посадили не всех. Мир становился сложнее.

Становились сложнее магнитофоны. Портативный, на батарейках, катушечный – “Орбита”, кассетный – “Весна” (у нас на электроприборном выпускали). Подумать только – теперь “Роллингов” можно было слушать на пляже! Излюбленный пляж – КамГЭС, там работали буфеты: “Солнцедар” с ресторанной наценкой стоил 1-70 – образцовая, кстати, мерзость, им “травили негров”, “красили заборы”, а дурачье, вроде нас, принимало внутрь, да еще в жару. “Солнцедар” давал невероятную отдачу в голову, потрясающие приключения и тяжелейшее похмелье. Читатель, выживший после “Солнцедара”! Жму твою лапу, ты знаешь жизнь.

“Битлов” путали с хиппи, с битниками. Почти ничего не знали ни о тех, ни о других, ни о третьих. По фотографиям кумиров отращивали волосы до плеч и распускали клеши. С прическами блюстители нравов боролись тремя способами: осмеянием (“Ты парень или девица?”), убеждением (“Даже битлы постриглись. А ты?”), насилием (да просто – ловили волосатиков и стригли). А брюки-клеш мы шили сами или у молодых портних – пожилые в резкой форме отказывались, и тогда мы вставляли в прямые брюки клинья от колена, цветные клинья – нате вам! Клеши накрывали туфли на высоком каблуке целиком и волочились по асфальту. Радикалы подшивали их бахромой, “молнией”, гнутыми монетками. Любили мульт “Бременские музыканты” за точный образ волосатика и еще за талантливую пародию на западный рок.

Любили свою музыку активно, не то, что нынешние. Мастерили своими руками звукосниматели и присобачивали их на простые гитары, втыкали в “кинапп” – без штекера, так, на спичках, скорее и – громче, громче! Играли “Venturous” – пермская мода, в переводе с обожаемого английского – “авантюристы”...

Лупа времени. Ровно тридцать лет назад, день в день, стояла жара. Я потел с конспектами в руках под палящим солнцем на крыше, безуспешно пытаясь что-то выучить к экзамену и одновременно загореть – двойная пытка. Конспекты были, конечно же, не мои, откуда у меня конспекты. Их дала мне девочка, которая меня любила. Ей ничего не надо было от меня, она была искренне рада, что я существую, что ей есть кому писать, не ожидая ответа. А я чувствовал себя идиотом, потому что ответить мне было нечем. Но я тогда понял простое правило: настоящая любовь никогда не говорит: “Дай”, она всегда говорит: “На”. Девочку звали – Любовь. Через несколько лет она умерла от родов, мне сказали: “Ее больше нет”. Я не верю этому, предпочитаю думать, что она теперь – ангел и реет между нами, спасая нас, давая нам шансы без счета и не спрашивая ни о чем...

1971. “ГУЛЛИВЕРЫ” В “ОГОРОДЕ”

В 1971 году мясо, если было, то стоило 1-90 за кг. Но его не было. В магазине “Мясо – рыба”, который располагался на Компросе напротив “Кристалла”, на лотке лежала груда трупов – синие куры с ногами и головами: бледный гребень, смертные бельмы, тощая волосатая шея. Ее надо было, ведьму, опалять на огне, четвертовать и харакирить перед готовкой. Но хозяйки говорят, те страшные куры были наваристее нынешних. Стоила “синяя птица” – 2-20. Водка – 3-62.

Наступила эра Чебурашки. Первый показ мультфильма состоялся два года назад, и к 1971 году по стране разлилась всенародная любовь к ушастому “бомжику”, который строил Дом дружбы. Лучший подарок ребенку – мягкая ушастая игрушка, книжка Эдуарда Успенского – Чебурашкиного папы, пластинка с голосом Клары Румяновой – Чебурашкиной мамы. “Чебурашками” называют детские сады, пивные бутылки, беззащитных идеалистов. Друг Гена – второй номер расчета. Все Гены в стране стали – крокодилы. Про Чебурашку слагают анекдоты.

Наступила эра Дефицита – могильщика коммунизма. Партия его породила (своими органами распределения) – он и Партию, маму свою, схавал, Дефицит. Но не будем забегать вперед.

Мы жили хорошо, от временных трудностей не унывали. По воскресеньям слушали радиопередачу “С добрым утром!”, восхитительный щебет: “Вела передачу Галина Новожилова, режиссер Лев Штейнрайх...”. Вечером – “Встреча с песней”, печальный голос Виктора Татарского: “Нам пишет радиослушательница Мишуткина Дарья Тимофеевна из деревни Ключики...” – еще ничего не сказал, а уже плакать хочется – такой уникальный голос.

А где мне взять такую песню –

И о любви, и о судьбе,

И чтоб никто не догадался,

Что эта песня – о тебе?

У старшего поколения в моде были рубашки на трех пуговках – “бобочки”. У молодежи – “водолазки”, они же – “битловки”. Кофточки-“лапша”. Эластичный трикотаж на прилавке выглядел лапшой, зато выгодно облегал девичьи формы. Коварные надевали “лапшу” без лифчика, с мини-юбкой. Транспорт вставал на дыбы, когда “кадры” выходили в таком виде на улицу, старухи лопались от злости, брызжа ядом. А на пышной груди у красавицы – комсомольский значок! Да, такого сильнодействующего аксессуара нынешние модницы не знают.

И куда они все это несли? А на танцы! Танцы зимой были во всех домах культуры и на речном вокзале, летом – в “огороде”: на танцплощадке в саду Горького играли “Гулливеры”. Великанский звук их электрогитар властно созывал молодежь с окрестных улиц, а самый фронт “гулливерских” децибел был обращен (знаменательное совпадение) к Дому чекистов. Чекисты три раза в неделю имели счастье слушать виртуозные “соляги” лидер-гитариста Толи Полякова и дикий визг его поклонниц. “Гулливеры” играли “Venturous”, инструментал.

Их очень скоро вытеснили с пермского Олимпа поющие группы: “Лесные братья”, “Ровесники” (в репертуаре у них были “The Beatles”). В саду Свердлова играли “Рифы” – “Не выходи замуж за железнодорожника” они исполняли лучше авторов. “Shoken Blue” отдыхало, как они играли – бас-гитара РЕВЕЛА!

Источники тогдашнего кайфа: электрогитара – черная, элегантная, “Музима Этерна Делюкс” с усилителем “Регент-60”, ударная установка “Трова”. Ниже разрядом: свердловская “Тоника”, самодельная басовка в виде скрипки (как у Маккартни!) со струнами от рояля, ударная “тройка”: барабан, тарелка, “чарлик”-хэт. И, конечно, “Ионика”. Сюда же неизбежно рифмуется портвейн “777”.

В ребячьей жизни тогда гигантское значение имела “улица”. Это сейчас все дети по домам сидят, от “ящика” не оторвать, а тогда смотреть было нечего – дети носились во дворе, играли в тысячу игр, осваивали окрестности, бились с врагами. Самый страшный тогдашний враг – шпана, организованная и безжалостная. Но по отдельности они все были дураки, простодушные парни, наври им при встрече, что знаком с их “шишкарем”, – отступятся. Первобытное почитание вождя. Именем “шишкаря” они собиралась в “шоблы” до ста рыл, зловещей толпой шли “махаться” с чужим племенем. Вне толпы – добродушные Сашки и Сережки, в толпе могли убить.

Молодежь постарше топталась на “пятаке” перед “Кристаллом”. Слова “тусовка” еще не знали, а неформальные группы с лидерами, явками и собственной тематикой встреч уже были: студенческие “компании”; отдельно – “мажоры”; их папы-“шишки” – преферансисты и распутники. Помню “рыболовную секцию” юных интеллектуалов – затейников, они дурачили прохожих “живыми картинами” (термин “хэппенинг” к нам пришел позже).

Интересно жили. Где-то в стороне проходила линия Партии. Случайно пересекся. Привел девушку в кино, а там хороший такой парень, искренний, ищет ЧАСТНЫМ ОБРАЗОМ следы сверстника, погибшего на войне. И поет:

Бьют дождинки по щекам впалым,

Для вселенной двадцать лет – мало.

Даже не был я знаком с парнем,

Обещавшим: “Я вернусь, мама”.

Что-то тронуло даже, или присутствие девушки расслабило.

И живу я на земле доброй

За себя и за того парня.

Целовались, конечно. Выходим – а на дворе новый почин, комсомольский призыв красными буквами на заборе: “Работать за себя и ЗА ТОГО ПАРНЯ!”. Тьфу! Последний раз я купился на лирическом фантике все той же дряни.

Из анекдота: – Ты почему не работаешь? – А я и есть ТОТ ПАРЕНЬ.

1972. ДЖИНСОВЫЙ ЗУБ

Американец, молодой и наглый – Фишер, обыграл нашего Спасского в шахматы, конец всему! С американцами мы тогда соревновались, жалели их, безработных, бесправных и бездуховных, боролись за их негров, за Анджелу – кудрявую – Дэвис. И вдруг такой удар. Мечту о сатисфакции угадал Высоцкий, он сыграл с “этим Шифером” в свою игру. Мы валялись, мы плакали от смеха, когда слушали в напористом ритме – “Да я его замучу, зашахую! Да мне бы только дамку провести!”, – это было про нас. Это мы королей вечно путали с тузами, это мы с дебютом путали дуплет. Невероятный, лучший в мире советский характер, “пешки на рюмашки”, – он еще даст себя знать в 90-х годах, когда наше поколение – поколение путаников – проведет свои дамки во власть.

А я в 1972 году свои фишки двинул в вуз. Черта ли мне в том вузе надо было – не знаю. Программа сработала, матрица жизни: школа – вуз – работа – пенсия. Программа, кстати, была хорошая, если ею правильно распорядиться, и все пункты в матрице тогда были на месте, не то что сейчас. Сейчас наши дети если кому и нужны, то только наркокурьерам. А нам после школы все двери были открыты, факт, всюду звали, на любой завод – с лапками, и зарплата через полгода как у инженера. Так что программа жизни, если честно, была не одна... Дух захватывало от пестроты возможностей, от горизонтов кружилась голова. Ранним июньским утром после выпускного бала брели мы по набережной Камы, нарядные и усталые, и уже немножко не узнавали друг друга – прощались...

Этот синий вечер летний закружил ребят,

Я на школьный вальс последний пригласил тебя...

Ты была в модном кримплене и гипюре. На мне безукоризненно сидел модный длинный пиджак с двумя шлицами сзади. Нам пели “Песняры” про Александрину, а “Ариэль” – про белый парус в море: “Верю, что услышишь ты”. Блистали “Самоцветы”, картинно расставленные на сцене, как шахматы. На них были белые костюмы с аппликацией на широких лацканах, брюки-клёш и – новинка! – туфли на платформе. “Колеса диктуют вагонные, где срочно увидеться нам...”. Украинцы (тоже в белых клёшах) пели в том же ритме: “Червону руту нэ шукай вечорами...”. Но популярности “Песняров” не превзошел никто.

Няма таво, што раньш былo...

Молодые люди в те годы отращивали усы подковкой, как у Мулявина, и баки, как у Пресли. Взрослые модницы носили сапоги-чулки – страшный дефицит и дорогущие, заразы. Батник носили приталенный с планочкой, блейзер. Платье-халат на пуговицах, с квадратным воротником. Все приталенное, все в обтяжку.

Джинсы. В 1972 году это уже не мода и не болезнь – сложилась особая, джинсовая субкультура. У нее был свой язык, фольклор (помню анекдот, как богатый грузин, не зная уже, куда девать деньги, вставил себе зуб не золотой, не платиновый – джинсовый!), у нее была своя иерархия ценностей, свои мифы. Люди посвящали свою жизнь джинсам – добыванию их (или подделке) и сбыту. Стоили импортные “трузера” до 250 руб. – две инженерских зарплаты. Везли их через Болгарию и другие соцстраны, покупали в “Березке” за чеки, продавали на “балке”, вместе с дисками, за рубли – рисковали на каждом этапе. Все это называлось – спекуляция, по фене – фарцовка. Ловили, сажали, общество в целом презирало спекулянтов, а люди по отдельности – охотно пользовалось их услугами. Одно время из областного центра за джинсами ездили в леспромхозы. Те уральский лес меняли за границей на импортную одежду, и наши фарцовщики просекли это дело – ездили за шмотками не в столицы, а в леса.

Телевизор. По телевизору наши играли в шайбу с канадскими профессионалами – впервые в истории. О, то был наглядный урок на тему “их нравы”. Профи держались нагло, играли грубо, дрались подло, катались без шлемов и жевали жвачку, задирали наших ребят попусту, – “Нет, такой хоккей нам не нужен”, – заключил Николай Озеров, и эта фраза стала крылатой. То ли дело Всесоюзный конкурс артистов балета. В 1972 году в Москве всех победила пермячка, ученица 6-го класса хореографического училища Надя Павлова. Это было приятно. Это было красиво.

Такси: от “Кристалла” до вокзала “Пермь-II” – 50 коп. Студентка универа, опаздывая на лекцию после кино, ловила такси. Имела возможность, – у нас же бензин был дешевле воды! Серьезно: бензин – 7 коп. за литр, минералка – 10 коп. пол-литра (с посудой – 22). Таксисты в 1972 году давали сдачу. Неохотно, правда, ну – как официанты, стиснув зубы. Но мы этим не сильно огорчались, мы были привычные, никто нас не любил со стороны государства: ни продавцы, ни приемщицы химчистки, ни закройщицы ателье. Везде было государство, везде были барьеры, объявления, посылающие подальше, хамские окрики с крашеных стен: “НЕ курить! НЕ сорить! НЕ подходить!”. А в нерабочее время, кстати, все эти продавщицы и приемщицы становились нормальными людьми, классными девчонками, они смотрели на нас другими, своими собственными, глазами, шептали другие, свои собственные, слова... Оттого, наверное, и люблю я только “своих собственных”, ЧАСТНЫХ, людей. Вас.